Мой сосед дядя Миша – смешной человек. Каждый вечер набирается, как свинья. Сидит на лавочке в сквере – лыка не вяжет – а приглядишься: ягненок ягненком. Да нет, я не осуждаю, хоть зябликом будь, только не скотом и не осложняй другим людям жизнь.

Тут как-то иду – он сидит. Я – сыч сычем, набычился, как буйвол, как будто коррида вокруг, и зрители вроде орут, подбадривают пикадора на лихом коне… Сделал вид, что не заметил.

И так тошно.

А он голос подает:
- Юрич, можно тебя попросить?

Ну, то есть, еще просить в состоянии.

Я говорю:
- Попросить, оно, конечно, можно.

Человек-то ведь неплохой.

Он привстал с лавочки и говорит:
- Юрич, я денег дам, не сходишь ли за горючим, а то меня всего колбасит.

Я прикинул: ты далеко, до Эр-Рияда, как до Луны, никаких перспектив и вообще, жизнь с утра не задалась. Да еще пикадор этот на своем коне…
Прикинул, говорю:
- Хорошо, дядя Миш, я в доле.

Он аж вспотел от такого моего ответа. Судорожно достал из кармана свои смятые рубли.

Я взял, говорю:
- Жди.

Знаю, будет ждать, потому что человек, в сущности, хороший.

Мигом сгонял, принес в целлофановом пакете горючее и кое-какой закуски. Вхожу в сквер: он сидит. Ждет.

Я говорю:
- Дядя Миш, такое дело, пошли к тебе, а то на моей жилплощади не комильфо.

Он мне, с распахнутой душой:
- Юрич, да нет вопросов! Конечно, ко мне, не на лавочке же распивать.

Несколько слов о дяде Мише.
Опрятен, но не притязателен в одежде. В очках. Бороду не бреет в качестве своего социального протеста. Длинные редеющие волосы с сединой собраны резинкой в хвостик, в память о творческом прошлом. Незлобив. По мере сил платит квартплату. Даже где-то временами подрабатывает. Спившийся интеллигент.

Пришли к нему. Сразу на кухню. А куда же еще податься?

Он не посмотрел, что я там принес, говорит:
- Юрич, за что я тебя уважаю, так это за то, что ты не жлоб и чувствуешь прекрасное.

Я промолчал.

Налили по первой. Чокаться не стали.

Он отщипнул мякиш черного хлеба, понюхал и говорит:
- Ты не думай, что я чмо такое. Я в свое время совсем неплохие надежды подавал.

Я ему:
- Я, дядя Миш, не думаю. Я сам бы подавал надежды, кабы не жизненный контекст.

У него взгляд потеплел.
- Да, – говорит, – жизнь, это не то, что по телевизору вещают. А к тебе я всегда с симпатией относился.

Налили по второй.

Я говорю:
- Ты, я слышал, музыкант, одно время басистом в группе играл?

Он расцвел.

Вижу по глазам: великое удовольствие ему доставил. Мне даже неловко стало. Я ж из простой вежливости. А человек из-за такого пустяка теперь всю жизнь будет считать меня благодетелем за сиюминутную и случайно доставленную радость.

- А то! – говорит. – Я, – говорит, – с самим Альбертом Коллинзом джем играл, – тут он вдруг поперхнулся, видно, не в то горло пошло, откашлялся, продолжает, – Но этого сейчас никто не помнит.

Помолчал.

- Но слышал бы ты, как я партию Джона МакВи в «Олл Ё Лав» Вилли Диксона вёл!

И вижу – по глазам вижу – не врет. Действительно – вел.

- А что ж, – говорю, – бросил?

Он вздохнул. Вижу: затрудняется с ответом.

Налили по третьей.

Он на шпроты стал налегать. Я сижу – любуюсь.

Наконец, он говорит:
- Левша я. А басисту-левше непросто выстоять.

Я понимающе киваю.

Он на меня глянул:
- Только не надо приводить мне в пример МакКартни. Это другой случай.

Жалко мне его стало. Талантливый человек, а не смог удержаться в жизни на своем месте. Другой бас-гитару от отбойного молотка не отличит, а этот музыку реально играл.

Я говорю:
- Дядя Миш, ты не расстраивайся, в кого ни ткни, у каждого свои персональные трагедии. Но у тебя ЭТО было, и ЭТОГО у тебя не отнять.

Он опять на меня глянул.
- Да, – говорит, – у меня ЭТО было. Немногие это понимают. Ты, похоже, понимаешь. Спасибо тебе. Но сейчас у меня есть проблема совсем иного характера, так скажем.

Я напрягся.

Налили по четвертой.

Я с трудом выловил из банки помидорку и сосу ее, и мне, в сущности, ничего уже не надо, а особенно проблем. Но задним умом чувствую: напряг есть.

Дядя Миша говорит:
- Понимаешь, эти суки в винных отделах перестали мне отпускать.

Я удивился.
- Это, – говорю, – как?

- А так, – грит, – только я захожу в магазин, как продавщица уходит пить чай, или демонстративно поворачивается ко мне спиной и начинает переставлять бутылки с места на место и поправлять ценники.

- Это, что ж, – грю, – они тебя узнают?

Тут в его мутнеющих глазах блеснула искорка былого величия.
- Спрашиваешшш… Кто ж меня не знает.

- Так чего же, – спрашиваю, – им надобно, а?

- А черт их знает! – вспылил дядя Миша. – Вроде бы должны быть заин… заинтерресовны в покупателе? Ан вот же тебе со всего размаха да по фронтмажору! Похоже… – тут он помедлил, шумно сглотнул и закончил мысль, – Похоже, это, берегут.

И самому стало неловко от такого странного слова.

Я сперва не понял, сижу, следущую помидорку сосу.

Дядя Миша заговорил снова:
- Ты понимаешь, одна солидная дама в годах, прежде много лет была товароведом – я сам из разговора слышал. А теперь водкой торгует. Конечно, она себя в этом отделе чувствует, как в последней заднице. И как увидит меня в дверях – нахмурится, достанет из-под прилавка бумаги какие-то и вся такая занятая-занятая. Или демонстративно пойдет в угол, чай пить, ведя бесконечную беседу с продавщицей соседнего овощного отдела. И ведь точно знаю: как только уйду – вернется за прилавок. А в другом магазине молодая девчонка, позитивная такая, веселая, так та взяла манеру здороваться со мной, паясничая. Здрассте, говорит, вам, говорит, опять «Посольскую»? хи-хи, все с вами ясно! Ну, как я могу после этого возвращаться в этот магазин? А еще одна, крашенная блондинка, слышь?, я зайду, постою, ну, вроде выбираю, потом, этак непринужденно попрошу: бутылочку «Посольской» будьте добры. А она смотрит сквозь меня долгим пронзительным взглядом, а губы подернуты страдальческой гримасой. Наверное, бывшая учительница. Потом обронит так всторону: нет «Посольской». Как же, говорю, нет, если вот она, родимая, на витрине? А она: это только на витрине, а так нет. И смотрит всторону, и чувствуется, что страдает. Ну, не нравится тебе, что алкаши водку у тебя покупают, так зачем же ты здесь работаешь? – ну иди продавай цветы! Ну, что ж вот так-то над людьми измываться?

Я, слушая этот дядимишин монолог, даже стал трезветь.

- Дядя Миш, – говорю, – далась тебе эта Посольская, в самом деле.

А он так просто отвечает:
- Да как-то привык.

Оно, конечно, верно: о вкусах не спорят.

Но только…

И тут меня внезапно посетила невероятная мысль:
Ведь это они нас действительно берегут. Как могут, спасают нацию от полного вымирания. Кто сознательно, кто от смутных предчувствий, кто от плохого настроения и жизненной неустроенности. Не государство, не правительство, не общественные институты, не церковь. А эти мадонны из вино-водочных отделов, объявившие дяде Мише негласный бойкот.

Но не скажешь ведь это ему. Да он, кажется, и сам понимает.

От таких мыслей я чуть ли ни окончательно протрезвел.

- Давай, – говорю, – дядя Миш, по последней и разбегаемся.