Не хотелось быть чужим на этой свадьбе. Поэтому он сделал первое, что пришло в голову, первое, имевшее признаки какого-никакого решения и показавшееся спасительным. Ушел, не попрощавшись.
      Если бы еще знать, что завтра все образуется. Но как раз этого он и не мог себе простить. Перекаленная сталь хрупка и лопается от любого неосторожного движения. Словно в насмешку над возгласом "CREDO!". Словно весь мир вокруг – от невымытых кофейных чашечек до слонопотама в музее через дорогу – создан по образу и подобию мрачной остроты, сказанной натощак сумеречным утром, когда запах горелого просачивается даже через плотно пригнанные рамы.
      Они ведь все равно ничем не могли помочь друг другу. Сколько бы она ни макала свой взгляд в его тоску, а он ни перекладывал свою вину на спинку соседнего, пустого стула. Словно можно отсидеться, переждать. Перетерпеть. Перетерпеть, конечно, можно, но не более. А потом: он совершенно равнодушен к гляссе.
      Дохнуло ноябрем, хотя был апрель. Рваные силуэты больших летящих черных птиц застали врасплох и заставили отвернуться. А когда он, отогнав мгновенную брезгливость, вновь предстал перед размокшей улицей, предстал с непокрытой головой и усталым лицом – первое, чем он оказался вознагражден за уход по-английски, была красная "Шкода", поспешно отъезжавшая от подъезда. Единственное пятно цвета.
      Они ведь все равно не могли ничем помочь друг другу. А все остальные были слишком заняты кофе с мороженным, слишком заняты модуляциями сигналов от своих вкусовых сосочков, – чтобы вообще заметить ничем не объяснимую вольность одного из гостей.
      Пигмалион поежился и поднял воротник. Усилившийся сырой ветер свидетельствовал о приближении реки. Если бы еще знать. Но три года сосредоточенного притирания друг под друга – расставили все знаки препинания в длинной и скучной объяснительной записке. Писанной совместно, но поочередно. И давно уже стало непонятно, что, кто, кому, а, главное,  – зачем – объясняет.
      Он не любил ветер. Ему казалось, что ветер взъерошивает мысли. Сначала волосы, а затем – мысли. А идти по улице и не мыслить, не обдумывать, не участвовать в захватывающей охоте на образы, расставляя им силки и капканы ассоциативных цепочек – казалось невозможным. Он не любил ветер. Но любовь к текущей воде пересилила и возобладала.
      Пигмалион остановился на мосту, интуитивно выбрав точку золотого сечения. Точку "один и три в периоде". Он не выносил середины. Но сейчас, в точке золотого сечения, облокотившись на парапет и глядя на текущую внизу воду,  – он почувствовал себя несколько лучше. Несколько лучше, чем когда он вышел из подъезда и увидел отъезжавшую красную "Шкоду".
      Нет, вряд ли она позвонит. Ей вполне хватит его безмолвного ухода. Повод слишком соблазнительный. Конечно, она вправе ждать звонка от него. Не в смысле ЖДАТЬ, а в смысле ОТ НЕГО. Ведь она ни в чем не виновата. И никогда не была виновата. Ни в чем. И так легко сказать, где-нибудь, лет эдак через пять, сказать при случайной встрече в транспорте, сказать, удивленно взметнув брови: а-ты-все-такой-же-кстати-я-думала-ты-позвонишь.
      Нет, что ни говори, но они действительно ничем не могли друг другу помочь.
      Мост содрогался от проносившихся за спиной машин. За спиной расстроенного ваятеля и по спине безразличного ко всему моста. И поэтому кентавр подошел незамеченным. Даже с его расхлябанной походкой.

      — Молодой человек!  —  гаркнул кентавр, и Пигмалион невольно вздрогнул.

      — Молодой человек, извиняюсь конечно, нарушаю, так сказать, ваше уединение…

      Сейчас будет клянчить. Нигде от них покоя нет.

      — Я, собственно, из-за пустяка обращаюсь, — кентавр состроил виноватую физиономию,  —  подумал, может у вас найдется лишняя папиросочка для подлинного свидетеля сражения под Салониками? В качестве братской взаимовыручки.

      — Не курю,  —  ответил Пигмалион и некстати вспомнил про Анаксимандра. Некстати, потому что у Анаксимандра кентавр точно не разжился бы куревом. У того всегда была "последняя".

      — Эх, незадача… —  разочарованно вздохнул четвероногий,  —  Ну, может, хоть монетка где завалялась?

      Пигмалион пошарил в кармане и положил на парапет флорин. Его тотчас накрыла широченная волосатая ладонь.
      — Спасибочки, вот за что я уважаю интеллигенцию,  —  скороговоркой забубнил свидетель,  —  другой вроде и на вид человек-человеком, и с глазами у него все вроде в порядке, ан нет: наплевать ему, что делалось под Салониками, что кто-то рисковал своей шкурой.
      Кажется, он проникся собственными словами и теперь ожидал от слушателя сочувствия.

      — А что там было под Салониками?  —  равнодушно спросил Пигмалион, не отрывая взгляда от матово поблескивающей чешуи реки.

      Кентавр глянул на него исподлобья, прищурился, пожевал рыжую бороду, но потом, видимо вспомнив про флорин, раздумал обижаться.
      — Крупнейшее в мировой истории сражение с амазонками, вот что там было,  —  снисходительно объяснил кентавр,  —  Ух, и полегло же наших! Помню, стою я, значит, на вершине холма, а внизу такая каша, такая каша, что не разберешь, кде конские копыта, а где кентаврийские. Нет: кентавровы,  —  поправился он.

      — Когда же это было-то?  —  с сомнением спросил Пигмалион, оборачиваясь.

      — Давно было,  —  махнул рукой кентавр и, тоже привалившись к парапету, проговорил, ласково и нагло одновременно,  —  А вы, я вижу, тоскуете по водам Леты?

      Пигмалион промолчал.
      Почему бегущая вода так завораживает воображение? Почему она никогда не скучна? Она не скучна. Она еще не знает, что можно быть в тягость самому себе. Что можно вызывать оскомину и язву желудка. У себя же. Она не знает. Не дай ей этого узнать, не дай…

      — Вам, конечно, виднее,  —  кентавр попался словоохотливый,  —  но лично я предпочитаю смотреть на пламя. Чем на мосту-то торчать! И не так дует, и, опять же, комары меньше донимают.

      Кто не знает? Река не знает? Река все знает. Тогда кто же не знает? Тогда кому – не дай узнать? Ведь мы не могли, не могли помочь друг другу! Не могли. Или не хотели? На качели-карусели… Прилетели и запели… Мы не знали… Она не знает… Не дай ей… Жизнь полна неожиданностей… Если твоя правая рука искушает тебя… Да не в ней дело. Не в реке. И не в жизни. Не о той реке речь. И не о той жизни. Да, жизнь всегда не та... Всегда не та... И тут ничего не поделаешь. Но дело не в этом. И уж тем более – не в правой руке. Которая искушает тебя… Дело в другом. Так в чем же? Дело в другой. В другой? В какой же?

      — Какие же комары в апреле?
      Гортань приучена издавать звуки. Вот еще навязался, стоит тут над душой.

      — Да это я так, теоретически…

      Теоретик на теоретике сидит и теоретиком погоняет. И каждый норовит влезть со своей картой мира. А ты убивайся, как сказал бы Аполлодор. Но главное: кто? Кто будет расхлебывать за картографические ошибки?

      — Я к тому, что вы уж очень близко к сердцу… —  кентавр вздохнул, не за себя вздохнул, смачно плюнул вниз, в реку, и отошел от парапета.

      Дело в другой. И если прямо вот тут, за грудиной ощущается нестерпимая чесотка, что-то свербит и просит выпустить наружу, если бъется в тени сердца, вторя и одновременно срываясь на диссонанс, бъется головой о шпалы, разбрызгивая свою нерастраченную жажду рождения – если так, то к кому же?.. К кому же ей обратиться еще? Ведь у нее, наверное, никого здесь нет. Никого. И какого черта, в таком случае, торчать на мосту? Да, дело в другой. Похоже на то. Очень похоже.

      Сдержанный всхлип тормозных колодок. За спиной. Пауза и сразу вслед за ней – приглушенные голоса. За спиной. Частое расположение. Многие проблемы там находятся. За спиной. Многие. Для думающего человека. Для думающего – самое удобное местоположение чужих проблем. Наверняка дорогу спрашивает. Повезло. Ему повезло, тому, за спиной. У него есть кентавр. Кентавр подскажет. Он ведь – свидетель. Не оборачиваться. Чтобы успеть уйти. Чтобы не передумать. Не заняться чужими проблемами. Иначе… Иначе быть не может. Иначе никто не решит твоих проблем. Какими бы смехотворными ни казались они тем, кто за спиной. Никто не решит. Никто, кроме тебя. Потому что… Потому что и ты можешь не решить. А теперь – не оборачиваться. Успеть уйти. Успеть вернуться, не раздумав. Потому что все дело в ней. В другой.

      Пигмалион испытывал давно и хорошо забытые ощущения.
      Да, он стал забывать себя. И этот процесс зашел достаточно далеко. Достаточно, чтобы – подобно опостылевшему натюрморту на полночном столе, где бычки "Беломора" вперемежку с бычками в томате, а стаканы непроглядно мутны – чтобы смахнуть в едином порыве все это к чертям, на пол, куда-то вниз. И даже не утруждать себя подбиранием осколков от разбитых и казавшихся такими прочными, такими цельнолитыми, привычек. Смахнуть.
      Пигмалион не знал, как это происходит. Как вдруг становится невмоготу предавать себя больше. В насмешку богам-свидетелям. Но когда все-таки происходит, когда свет клином сходится на твоих клятвах при луне и под звуки медленного фокстрота из ближайшего заведения – тогда уже вопрос ставится ребром: или пропал, или изволь идти и работать над своим нравственным обликом.
      Горькое на вкус не всегда совпадает по своему смыслу с перегоревшей лампочкой высоко под потолком, в затянутых паутиной сумерках. А жизнь в рассрочку, как правило, не помогает сэкономить в накоплении опыта. Ведь опыт свой – и в этом вся закавыка. Но Пигмалион сумел вовремя ухватиться за протянутую возможность. Он в очередной раз преодолел кризис жанра.
      Без жанров искусство стало бы подобно водам Атлантического океана, судьба зрителей была бы предрешена, как пункт назначения утлой лодочки в вышеуказанном, а критики… Критики просто передохли бы с голоду.
      Пигмалиону наплевать было на критиков. Но кризис он преодолел. Он в очередной раз почувствовал, зачем мрамору дано одно из трех свойств человеческого.
      Руки. Все вошло в новое русло, с того самого момента, как где-то в глубине глубин оформилось и затвердело решение опустить ей руки.
      Ведь как ни кроши жизненный субстрат, ничего лучше окрошки не выйдет. Тут надо брать цельностью и не разбрасываться на второй план и третий сорт. Хотя, конечно – куда ж ты денешься от второго плана. Если ты настоящий художник. Но это после. Чуть позже. Сперва, главное – опустить руки.
      Кариатиды были в теле. А, значит, у Пигмалиона оставалась свобода рук. И своих – рук мастера, и ее – но об этом он боялся пока признаться даже самому себе. Не то, что Аполлодору, который мог заявиться в любую минуту. Тот бы только все испортил. Но даже себе было опасно признаваться в том, что задумал мастер. Потому что здоровое суеверие никому еще не мешало. Правда, и не помогало… Но творческий метод требует жертв. Или, хотя бы, иллюзий.

      Пигмалион взял штихель помельче и короткими, но частыми ударами молотка оформил плечо. Помедлил и стал вгрызаться дальше, приближаясь к шее. Теперь возврата уже не было. С кариатидой покончено. Впрочем, покончено с ней было раньше, гораздо раньше…

      Человеческий фактор важен в любом искусстве. Как же ты убедишь зрителя, что твой Гермес-Меркурий – посланник богов, а не обыкновенный прохиндей? Если мраморные пальцы сами собой складываются в характерный жест, во все времена без слов ясно говорящий: ДАЙ. Крылышки на сандалиях можно сделать очень похоже и изящно. Но косящий, даже в мраморе, глаз? Кому нужен такой покровитель торговли? Кому?.. Кроме заказчика, наверное, больше никому.

      Только сейчас, со штихелем в руке, вплотную приступив к стеблю шеи, Пигмалион вдруг осознал, что за последние дни начал отпускать бороду. Цейтнот? Небрежность художника к своему внешнему виду? Черта с два! Просто стыдно было смотреть себе в глаза, страшно занести над собой бритву…
      Он умел работать быстро. Но знал, что дойдет до какого-то предела и отложит инструменты. Будет корпеть над подъемом стопы, над формой ногтя большого пальца, даже над ремешком сандалии. Через неделю, или через месяц, может быть, даже начнет прорабатывать складки короткого хитона – местами и выборочно. Всё что угодно – только чтобы оттянуть самый ответственный этап. Открытие лица.

      Любой профессионал имеет свои маленькие секреты и большие тайны. Первые видны каждому, но не каждый способен их осознать и осмыслить самостоятельно. Поэтому их следует охранять только от коллег по цеху. Если есть амбиции и потребность оставить за собой свой особый статус.
      Вторые – наоборот, никому не известны и никого не касаются. Но скрывать их приходится от всех. Кроме некоторых посвященных. Потому что иначе – под угрозой сам престиж цеха в глазах почтенного социума, с комфортом рассевшегося амфитеатром с трех сторон. И лишь одна стена – твоя. И лишь к ней ты всегда можешь доверчиво отвернуться и не показывать этим доморощенным патрициям своего лица.

      У Пигмалиона была по-настоящему постыдная Большая Тайна. Нет, речь не об особой профессиональной болезни. Рак легкого от мраморной пыли, или варикозное расширение вен – этим можно было бы гордиться и активно пользоваться. Ну, там, в смысле льготной путевки в санаторий, или гарантированного места на кладбище. Но нет. У Пигмалиона было другое.
      Его Большая Тайна состояла в том, что он совершенно искренне верил, будто все, чем он занимается – ровным счетом никому не нужно. Нет, он был хорошим художником, и в узком кругу друзей и поклонниц произведения Пигмалиона принимались на «Ура». Даже среди просто знакомых попадались его ценители. А три года назад путешествовавший инкогнито коллекционер из Америки почти решил купить изваяние Харона с веслом. Ну, не купил… Но ведь собирался!
      Пигмалион знал себе цену. Знал. Просто он никогда не стремился разделить это знание с кем-то еще. Ведь тогда пришлось бы учитывать еще чье-то мнение о том, что сидит занозой в душевной мякоти. И время от времени заноза нагнаивается. Процесс болезненный. И когда кто-то – пусть даже хорошо знакомый и даже имеющий кое-какие права на тебя – прикасается руками – пусть даже самыми милыми для тебя руками – или не руками вовсе, а чем-то более легким, более родственным туманам и радугам – прикасается к точке, из которой должен родиться, если не безмолвный крик, то, уж во всяком случае, кончик ниточки, за которую вся эта путаница, может быть, и будет когда-нибудь распутана – по крайней мере, на это хочется надеяться – если этот нарыв все время трогать... Короче – не всякий выдержит.

      Он оглянулся на атлета с непроработанным лицом. Ведь кто-то вот так же работал в поте лица, к чему-то стремился, что-то вкладывал... Теперь стоúт никому не нужный, и лучшая его судьба – быть переделанным во что-то другое... А если тебя – аналогичным образом... молотком и зубилом... срубят лишний материал, и все дела... кто станет разбираться, что в тебе было лишним... а сам сказать не сможешь... если недоделанный – стой, помалкивай... а там глядишь – уже не ты... уже в колонну обтесали... капитель заместо головы... радуйся тогда... Да, страшно подумать, к чему может привести дефицит материала.

      Сизая волна с шипеньем накатила на песок. Ее край был прихотлив в своих изгибах и явно говорил о бессилии проследовать дальше. Влага нехотя оставила промокший песок средоточием суши. Краб замер, ожидая изменений в своей судьбе. Но их не произошло, не случилось. А скорее всего и не предвиделось. Омытый волной панцирь заблестел в солнечных лучах не хуже бронзы. Краб вновь засеменил в выбранном направлении. Правда, он взял немного правее, чуть подальше от следующей волны.

      Бесшумный, вкрадчивый полет совы описывал свои круги вампира вокруг ложа. Рука свесилась на пол, и голубые русла вен были почти невидимы даже в холодных сумерках апрельского утра. На что оно было похоже? Это утро. Лишенное сновидений, отпустившее их на волю, в жемчужно-сливовое небо. Разминулись ли они с совой? Ведь ее полет так тих. Совсем бесшумен. Круги все уже, словно вывернутые наизнанку круги на воде. Все уже. Все теснее. На что оно было похоже, это утро?..
      Пигмалион вздрогнул во сне, но не проснулся. Да, он был совой. Был рожден для вечернего и ночного бодрствования. А утро мог проспать. И проспать далеко за полдень. Чуть ли не до самого вечера. Чтобы опять прогрезить всю ночь…

      Главная проблема для Пигмалиона состояла в том, что его искусство требовало дневного света. Снятая для него мастерская была оснащена дорогими бестеневыми осветителями с выверенным спектром. Но искусство, его искусство, искусство внутри него требовало дневного света. И именно света, а не освещения. Так на что же, на что было похоже это утро?

      Сова мягко спланировала к изголовью и уселась на спинку дивана. Обшивка прогнулась под крючьями когтей. Большие янтарные глаза печально светились изнутри.

      Первый удар Анаксимандра был не сильным. Как бы, предупреждающим. Мастерская ваятеля имела немало недостатков бытового характера. Одним из них было отсутствие звонка. Это и понятно: место творческого труда не предполагает частых гостей. И даже – вообще гостей. Звонок казался здесь лишним. И поэтому Анаксимандр воспользовался самым простым и проверенным способом: привел в действие свои кулаки. За первы ударом в дверь последовала серия более уверенных и частых. А после короткой паузы они перешли в тяжелую дробь, нарастающую торжественным крещендо.

      Сова испуганно сорвалась со спинки дивана, метнулась, было, в рабочий зал, но, напуганная белизной мрамора, растворилась, так же бесшумно, как возникла.

      Пигмалион отпер дверь и предстал перед гостем как был, в ночном костюме: трусах и майке.

      Анаксимандр был возбужден. Он вертел в руке цепочку из золотистого металла с таким же брелоком. Связка ключей была зажата накрепко, словно ее у Анаксимандра кто-то собирался отнять.

      — Привет, гений! Все дрыхнешь? Собирайся, ты мне срочно нужен. Ты завтракал? — и в ответ на молчание Пигмалиона. — Неважно. Я не отниму у тебя много времени.
      — Давай, ну, давай же!  — не выдержал он медлительности ваятеля.

      Утро может начинаться по-разному. Иногда – так, как никто не ожидал. Чаще – без всякой претензии на повышенное внимание к себе любимому. Да и любимым оно оказывается слишком редко по мере продвижения по вектору жизни. Словно забыло, что люди и созданы для того, чтобы требовать от них невозможного. И приходится с ним соглашаться. Все чаще приходится. Ведь если даже утро страдает такой забывчивостью, то где уж нам помнить…

      Пигмалион вышел из подъезда на автопилоте.
      — Который час?  — спросил он угрюмо и в то же мгновение увидел старенький белый «Опель» Анаксимандра.
      Бармен уже успел обойти машину и сесть за руль. Он распахнул дверцу и буквально втянул ваятеля внутрь салона.
      — Куда мы едем?
      — Подумать только,  — Анаксимандр закурил, — мир населен уродами.
      — Как это понимать?  — нехотя спросил Пигмалион.
      — А что тут понимать?!  — взорвался Анаксимандр. — Сидел весь вечер, уговорил бутылку бренди, а перед самым закрытием отказался платить. И ладно бы просто вывернул карманы, развел руками,  — «Опель» резко взял с места,  — так ведь нет, ему, видите ли, базу надо подвести, мораль прочитать.
      — Мораль? — Пигмалион с удивлением посмотрел на друга.
      — Мора-а-аль!  — выпучил глаза бармен. — Я тебе говорю: уроды кругом!
      — Ничего не понимаю, — Пигмалион потер лицо ладонями и с сожалением вспоминил, что сегодня не удалось умыться.
      — Я стоял за стойкой весь вечер. А этот тип квасил помаленьку. Пять раз заказывал по сто. А потом встает, подходит к стойке – уже закрывать собирались – и с таким, понимаешь ли, апломбом спрашивает: могу ли, дескать, я видеть владельца данного заведения? Я ему спокойно отвечаю: я владелец бара.
      — Ну?
      — А он мне: у вас, говорит, ты послушай, послушай! – у вас, говорит, никакой культуры обслуживания, я, говорит, может быть, тоску пришел исцелить, а вы мне тычете своими брутальными впечатлениями…
      — Так и сказал: брутальными?  — усмехнулся Пигмалион.
      — Так и сказал!  — Анаксимандр вывернул руль, по крутому радиусу уходя под эстакаду. Судя по всему, они направлялись в Старый город.
      — Меня, говорит, уже тошнит, ты послушай, послушай! – тошнит, говорит, меня от вашего нескончаемого Пресли.
      — Ну, а ты?
      — А что я? Да нет, можно, конечно, было позвать секьюрити, зря что ли плачУ? Но захотелось мне более тонкой мести. В общем, я ему дал возможность выбирать. Или он платит за бренди сполна, а завтра я подаю на него в суд за на-несенный мне на рабочем месте моральный ущерб, или он уходит не заплатив, но с завтрашнего дня поступает ко мне на работу в качестве дизайнера и имиджмейкера.
      Пигмалион поперхнулся от с трудом сдерживаемого смеха.
      — Поздравляю! Так теперь твои дела пойдут в гору? Только не убеждай меня, будто этот тип упустил такой шанс. Он не мог отказаться! — скульптор был в восторге. — Поистине звездный час для любого субъекта без определенных занятий и даже без вида на жительство. Где была моя голова и мои глаза? Аполлодор, черт бы тебя побрал, как ты мог забыть про меня? А еще друг называется.
      Пигмалион потешался от души. Веселье его было искренним и прогнало остатки сонливости.
      Анаксимандр кисло улыбнулся на эту бурю эмоций и кивнул.
      — Да, ты прав. Естественно, он выбрал второй вариант. Но только затем, чтобы не заплатить. Теперь я надежно защищен от его повторного посещения. До конца моих дней защищен. Уж память-то у меня хорошая.
      — И часто тебе приходится пользоваться такими методами для отваживания нежелательных клиентов? — Пигмалион хлопнул бармена по плечу. — То-то я смотрю: ты все на "Опеле", да на "Опеле", и новее с годами он не становится.
      Анаксимандр долго держал паузу. Но потом отвернулся к боковому стеклу и тоже рассмеялся. Ему почему-то была приятна и даже чуть лестна насмешка ваятеля.
      — А насчет тебя… — Анаксимандр по-прежнему смотрел влево,  — так я же тебе не раз предлагал. Но у тебя же принципы,  — он повернулся,  — Как с криатидами-то? Смотри, не лоботрясничай. На себя работаешь.
      Пигмалион сразу посерьезнел и, покосившись на друга, процедил сквозь зубы:
      — На себя, на себя. За дорогой лучше следи. Кстати, что нам делать в старом городе?
      — О, еще один!  — Анаксимандр мельком глянул на своего попутчика.  — Уж от тебя-то не ожидал такого вопроса. Разве тебя не вдохновляют стены, дышащие историей? К твоему сведению: там тоже живут люди.
      Машина запетляла по узким ущельям улочек, на поворотах едва не срезая покатые углы. Тени от домов не оставляли утреннему солнцу ни малейшего шанса.
      — Элвис Пресли ему, подлецу, не по вкусу! А другому Синатра не понравится. Или шансон.
      — Ставь всего понемногу, — обронил Пигмалион, — это же давно известно.
      Анаксимандр опешил.
      — Что же, прикажешь мне прикладную студию звукозаписи открыть при баре? Чтобы сборники на потребу выпивохам клепать?
      Пигмалион пожал плечами.
      — Есть уже готовые. Или включай радио.
      — Радио? Ну, нет! Вот уж от кого не ожидал. Радио… Им же хочешь какую-то эстетику преподать. Я ведь не одного Пресли кручу. По четвергам у меня вечера кул-джаза. В записи, естественно. По субботам – вальсы и танго. Воскресенье отдано британскому року. Понедельник – шансон, французский. Среда – чикагский блюз. Ну… не всегда чикагский, но зато…
      — Слушай, да у тебя прямо музыкальный салон!  — изумился Пигмалион.
      Анаксимандр покосился на него строго и подозрительно – не иронизирует ли.
      — А во вторник? Во вторник в твоем салоне что звучит?
      — Во вторник? Ритмы Латинской Америки.
      — Ну, ты даешь!  — восхищение Пигмалиона казалось искренним. — И ты поддерживаешь этот распорядок?
      — Не всегда, но как правило. Люди могут прийти в тот день, музыка которого им ближе. Редко ко мне заходишь, вот и удивляешься. Так, кажется, здесь.
      "Опель" притормозил возле облупившейся зеленой двери, принадлежащей фасаду неопределенной архитектуры, что доказывало: любители объять необъятное и изъять неизъяснимое – были во все века. Маленькие окна с геранью не говорили ровным счетом ни о чем.
      Пигмалион огляделся.
      Что так привлекает сюда туристов? Камни, оплывшие от дыхания времени. Стекла, помутившиеся от невозможности совладать с увиденным. Мостовая, истертая в прах башмаками и копытами еще до изобретения резины. Каждый дюйм здесь давно оглох от собственного вопля о неистовом желании выжить. Зрелище довольно непристойное.

      — Заходи, — кивнул Анаксимандр на синий почтовый ящик.
      Пигмалион взялся за дверную ручку, но в этот момент дверь с грохотом распахнулась, и взмыленный кентавр едва не сбил его с ног.
      — Совершенно не хотят работать!  — воскликнул четвероногий, дрожа от возмущения.
      — Вы бы хоть извинились,  — мрачно посоветовал Анаксимандр,  — Вы ведь запросто могли его задавить.
      Кентавр отсутствующим взглядом уставился на оробевшего ваятеля, набрал полную грудь воздуха… Но потом, видимо, передумал, досадливо отмахнулся и припустил прочь нервной рысью.
      — Житья от них не стало,  — пробормотал бармен и вошел первым.

      На почте было бы тихо, как в гробу, если бы не глухие удары штемпеля. И эти господствующие надо всем и вся звуки усиливали ритуальные ассоциации. Казалось, крышка сейчас будет приколочена, и все закончится. Впрочем, несколько посетителей, смиренно ждущих в очереди перед застекленным барьером, видимо, придерживались более оптимистических взглядов. Для них, похоже, еще не все закончилось по эту сторону. И они готовы были простоять у окошечка до тех пор, пока по ту сторону не стихнут нескончаемые тяжелые удары.
      В воздухе стоял крепкий запах штемпельной краски, клея и герани.
      За столом у двери сидела женщина средних лет с волосами глубокого махогонового цвета и писала письмо. На губах ее витала легкая, чуть подрагивающая в уголках улыбка. Но выражение глаз скрывали очки в тонкой золотистой оправе.
      Все это Пигмалион отметил за считанные секунды, окинув помещение беглым, но цепким взглядом художника и не имея других конкретных целей. И еще: у Пигмалиона возникло ощущение, что запах клея и герани, и даже удары штемпельного молотка – не мешают женщине за столиком покрывать листок бумаги легкими, прозрачными строчками.
      Анаксимандр сориентировался моментально. В очередь он не пошел. Вместо этого, сразу от двери опустился за столик, на второй, свободный стул.

      — Здрасссте,  — подчеркнуто вежливо поздоровался он.

      Письмописица едва заметно кивнула и чуть слышно что-то прошептала. Или пропела. Скорее, прошелестела – как шелестит ветер серебряной сетью, натянутой высоко над головами озабоченных прохожих. Впрочем, Пигмалион мог поклясться, что звук этот родился изнутри. Из недр письма.

      Бармен глянул на "Ориент" на своем запястье, затем сделал попытку оценить, насколько перспективно дождаться завершения письма. Видимо, результаты оценки оказались неутешительными, ибо Анаксимандр прокашлялся и заметил вслух:
      — Пора уже решать коммуникативные проблемы более радикальными методами. Наука-то – на марше.

      Женщина на миг перестала писать и из-под очков глянула на Анаксимандра.

      Что это? Боже, не может быть… Зачем он здесь? Пигмалион провел ладонью по лицу, отводя наваждение, и оглянулся по сторонам. На почте было душновато. Глухие удары продолжали сыпаться из-за барьера. Господи, да что они там штемпелюют? Неужели люди столько своего отправляют по почте?

      Анаксимандр извлек мобильник и, пропикав положенное число раз, стал с кем-то разговаривать:
      — У вас все нормально? Хорошо. Я на почте. Что? Нет, "Хеннеси" экономьте. Осталось две бутылки, может понадобиться для особого случая. Я говорю: не транжирьте "Хеннеси"! Вот так. А "Бифитер" – без ограничений. "Бифитера" хоть залейся…
      Анаксимандр еще что-то говорил насчет тоника, но Пигмалион вышел на свежий воздух.

      Небо стояло над городом настолько весеннее, что даже если смотреть только на него, если лечь на асфальт там, где посуше, и смотреть, не опуская глаз – то и тогда невозможно было спутать время года и сам месяц. Апрель. Ни больше и не меньше.
      Можно было забраться в "Опель" и ждать, пока наговорятся. (Не по телефону же он пришел разговаривать на почту, в самом деле…) Конечно, можно было. Но на это сгодилось бы и любое другое время года. И уж, по крайней мере, жертвовать апрелем было глупо. Да и машина наверняка заперта – надо знать хозяина… Интересно, успеет ли она дописать письмо? Есть ли у нее вообще такая возможность теперь, когда рядом говорливый и не обремененный чувством такта Анаксимандр? Невероятно, кажется, у нее такой чудный почерк… Но самое непонятное: зачем, зачем он здесь?

      Они вышли вместе, и Анаксимандр вежливо придержал дверь и поспешил вперед, чтобы подать даме руку при спуске со второй, верхней ступеньки. Но перед этим она чуть задержалась и бросила в ящик конверт.
      Пигмалион вновь задрал голову, сравнивая цвет в зените с оттенком в проеме меж двух старинных зданий.

      — Познакомьтесь, это мой друг, он художник.

      Ваятель неохотно расстался с небом. Она смотрела на него легко и непринужденно. Очки она уже убрала. И теперь ничто не могло скрыть, замаскировать или, хотя бы, оттенить этого взгляда. И тогда Пигмалион удивился: таким юным, таким нерастраченным был этот взгляд.
      О взглядах можно было бы написать многотомный труд. Взгляд настолько же рознится от органа зрения, именуемого глазом, что с полным основанием следовало бы отнести взгляд к явлениям надфизическим. Но Пигмалиона головокружительные тонкости взглядуистики не слишком интересовали. Он отметил для себя главное. Он отметил, почувствовал и поразился: как много в ее взгляде было яркого, искреннего, неутолимого интереса к жизни. И этому стоило удивляться. Было чему.
      На уговоры Анаксимандра сесть в машину она отказалась.
      — Если бы вы пригласили меня на загородную прогулку: тамарисковая роща, или левое побережье… А везти меня к моему же дому, до которого сто метров, хоть пешком, хоть на колесах – нет уж, увольте.
      Короткий смешок вырвался у нее, словно непреднамеренно, словно это не она была хозяйкой своих эмоций, а ее чувства владели ею и — так показалось Пигмалиону — могли сыграть со своей владелицей не совсем удобную для нее шутку.
      — Но… — Анаксимандр смутился. Смутился самым банальным образом, — Левое побережье, это, конечно… Но… — он уже справился с собой,  — Что же мне теперь, ехать за вами со скоростью пешехода?
      Голос ее был строгим, но что-то выдавало, что все это не всерьез:
      — И поедете, и со скоростью пешехода, и ничего с вами не случится,  — она повернулась и просто пошла, оставив Анаксимандра с открытым ртом.
      Но вдруг обернулась на ходу и с хорошей, доброй улыбкой, все расставляющей по своим предназначенным небесами и сюжетом местам, добавила:
      — Считайте, что это маленькое наказание за ваше смущение.
      И снова пошла, теперь уже не оборачиваясь.
      Анаксимандр суетливо заелозил ключом по двери "Опеля", не находя замка.
      — Не царапай краску, — посоветовал Пигмалион,  — Может быть, объяснишь, по какой неотложной надобности ты вытащил меня из постели?
      — А-а-а!..  — в сердцах махнул тот рукой, наконец, справившись с дверью. Он нырнул внутрь, с быстротой заправского каскадера завел автомобиль и, взревев, рывком тронулся с места.
      Ваятелю ничего не оставалось, как двинуться следом, став замыкающим в этом странном шествии. Конечно, он мог бы и послать куда подальше своего делового дружка, не считающего нужным даже объяснить, что к чему… Мог бы, конечно. Но – в самом деле – какая ему разница? Почему не помочь? Хоть и неизвестно в чем. На тебя же рассчитывают. Раз просят. А раз молчат и отмахиваются – значит, доверяют. Что ж, в позу-то вставать? Человеческие отношения – это не расшаркивания на ковре при свете канделябров. Аполлодор – мужик неплохой. Вот только никак не может договориться с самим собой. Не поймет, кем родился: арабом, или прорабом. Хотя и араб может быть прорабом… Но у Аполлодора вот не получается. Никак не получается. Такие во все времена были либо атрепренерами, либо плагиаторами. Третьего не дано. Хотя нет, третье дано. Можно собирать марки или коллекционировать зажигалки. Но не наоборот. Самый безобидный способ не наломать дров в истории. Со своей пресловутой жаждой творчества. Надо будет посоветовать Аполлодору. Хотя, нет. Еще обидится. А помочь… Отчего же не помочь деловому, но не слишком преуспевающему человеку? Тем более, интересно, что у него с той дамочкой?.. О, да мы, кажется, пришли.

      Они действительно пришли.
      Их новая знакомая остановилась возле двухэтажного дома, остро нуждающегося в капремонте. Впрочем, так могло только показаться. Время – обманчивая категория. Особенно, для сообщества, насчитывающего более одного человека. Особенно, если один из этого сообщества посвятил свою жизнь попытке увековечить преходящее. И особенно обманчиво выглядит время на фасаде здания, находящегося в плену романтических иллюзий. Впрочем, это тоже могло показаться. Ибо дом, судя по всему, простоял не один десяток лет. А это неплохой довод его правоты.
      Анаксимандр вылез из машины, не слишком довольный проделанным путешествием от почты. Но, видимо, цель поездки требовала компромисса со своим самолюбием.

      — Придется вам подняться со мной, — сказала ему женщина с махогоновыми волосами, присматриваясь к Пигмалиону.
      — Затем и приехали,  — отозвался Анаксимандр.
      — Неужели? — она улыбнулась одними глазами. — А я полагала, что за апельсинами… — улыбка тронула ее губы.
      — И за ними тоже, — бармен нетерпеливо глянул на балкончик второго этажа.
      — Ну, тогда пошли. Как вашего друга-то зовут? — вопрос прозвучал уже из подъезда.
      Пигмалион ответил.
      Акустика в подъезде была отменная, и повторять не пришлось. Но она замедлила шаг и даже, так показалось, хотела обернуться, даже за перила взялась, но передумала, и до квартиры компаньоны, все-таки, добрались.
      Дальше могло случиться все. Мог потеряться ключ, мог сломаться замок, у соседей мог внезапно начаться пожар, требующий срочных и решительных действий. Наконец, на квартиру вполне мог быть совершен налет со взломом. И если бы злоумышленники вынесли всю обстановку, включая такие долгожданные для терпеливого Анаксимандра и такие загадочные и непонятные для Пигмалиона апельсины – тогда сюжету пришлось бы течь дальше по другому руслу. Но все обошлось. Как бы невероятно это ни звучало. Автора даже могут обвинить в подтасовке фактов. И, тем не менее: все обошлось.

      Прихожая, как прихожая. Те же запахи, те же половицы. И абажур в прихожей обычный, предусмотренный местом проживания, планировкой здания, визитами гостей, средиземноморским климатом с переходом на резкоконтинентальный, грохотом по утрам стройки напротив и полным отсутствием в районе светофоров… Впрочем… Да, абажур у нее совершенно из ряда вон выходящий. Даже климат не может ничего поделать с тем обстоятельством, что в этой квартире живет она, а не кто-нибудь другой. И обои, опять же… Очень красивые.

      — Чай будете?
      — Смотря какой,  — сострил Анаксимандр.

      Да, кажется, она пригласила проходить. Не пригласила – предложила. Приглашают хороших знакомых. Но… Но ведь Аполлодор и есть ее знакомый. Это же неопровержимый факт. Стало быть, Аполлодор и был приглашен. И заранее. Даже на почту заехал. Конечно, такого пригласят. А что, человек видный, язык подвешен, автомобиль, дело, опять же, своё – бар с культурной программой. Отчего же такого не пригласить. А вот его неприметного приятеля, который на всю жизнь связался с мертвыми, холодными камнями, не приносящими ни денег, ни радости людям – приглашать не станут. Такому предложат. Предложат пройти и выпить чашку чая. За компанию. В самом деле: не прогонять же. Хотя, возможно, и хочется. Непременно хочется. Да интеллигентность не позволяет. А она интеллигентна. Сразу видно. А может быть, и утонченна. Впрочем, это предположение уже не имеет под собой никаких разумных оснований.

      — Бергамотовый вас устроит?
      — Бесподобно! У бергамотового единственный недостаток. И знаете какой? В него недопустимо класть сахар. А когда ты в гостях, обидно что-то упускать,  — Анаксимандр раскатисто захохотал.
      — В чай вообще предпочтительнее сахар не класть. Лучше с медом. Из розеточки.

      Вот попробуй после этого отказать ей в утонченности. Кухонька у нее уютная. Так бы и сидел. И вкус чувствуется во всем. Кафель со стрекозами. Через одну. Клеточка чистая – клеточка с голубой стрекозой – опять чистая – клеточка с зеленой стрекозой – и снова чистая, белая… Кажется, она что-то спросила. Меня спросила?

      — А вы, может быть, кофе хотите?

      Из вежливости, или не безразлично, что я буду пить? Да нет, вряд ли… У Анаксимандра же не спросила. Значит, знает его вкусы. О, боги, какие вкусы могут быть у Анаксимандра на халяву?! Что дают – побольше и можно без хлеба… О, Зевс-громовержец, а что же я-то ответил на ее вопрос о кофе? Судя по тому, что чай налила – видимо, ответил что-то связанное с чаем. Или ничего не ответил? По умолчанию налила?

      — Вы знаете, все от настроения зависит. Я иногда могу до такого состояния дойти, что в чай варенье наложу, ну чуть не полстакана! И ничего. Успокаивает.

      Этот в своем репертуаре. Постыдился бы. Дождется ведь – она предложит ему варенье. Сиди тогда, моргай. Да он и моргать-то не будет. Сожрет все варенье, и как с гуся вода. Кажется, опять она меня о чем-то спросила.

      — А вы картины пишете, или оформляете что? А варенье в чай я тоже люблю,  — Смеется. Это уже Аполлодору. И смеется тоже для Аполлодора,  — Особенно, смородиновое. Но так издеваюсь я над обычным, гранулированным. А вы приходите в другой раз. И вы тоже приходите. Под бергамот смородина, все же, не слишком… А? Вы считаете, в самый раз?.. Вы думаете?.. Ну, если…
      — Извините, но мне срочно… Дела ждут.

      Немая сцена. Особенно этот удивлен и расстроен. Смотрит снизу, как на предателя. Не наелся. Мед съел, а варенье не успел. Бедняга.

      — Ах, да-а-а-а… Он у нас ваятель-изваятель… А я оторвал его… от важной работы… У него, представьте себе, подвернулся… ну, это неважно… Так что нам, в самом деле, пора… вы уж извините… Подожди! Куда ты побежал?!

      Пигмалион был почти невменяем. Он стоял на балкончике и тупо смотрел на апельсины. Три большие картонные коробки, доверху наполненные безукоризненно-круглыми плодами, завернутыми в лиловую папиросную бумагу. И сквозь лиловый газ обертки проступали бока жарким пламенем кожуры. Края бумаги были ловко и кокетливо перевязаны голубыми и красными ленточками.
      Он нашел балкон сам. И самостоятельно добрался до него, преодолев совершенно чужую комнату. Боже, какая бестактность! Что же теперь делать? Но апельсины… Это что-то неслыханное. И это чудо она приготовила для Аполлодора?

      — Вот ты где! О! Замечательно. Но послушайте… — Анаксимандр взял один плод и понюхал сквозь лиловую бумагу,  — Это вы сами придумали?
      Он обернулся.
      — Так красивее, вы не находите?  — это уже ее голос. Какой голос!..
      Анаксимандр задышал, засопел.
      — Так не просто красивее… Это новое слово… Я бы даже сказал: вы новатор штучной сервировки фруктов.
      Она смеялась. Он неуклюже шутил и наворачивал многоэтажные комплименты.

      Зачем он здесь? Что ему надо на этом балкончике? Он согласился помочь другу. Но ЭТО не входило в его планы. ТАК не договаривались. И что, Аполлодор не мог донести три коробки? За три раза сносил бы. Вдвоем они тоже за один раз не управятся. А кому идти за третьей? Кому? Только о себе, только о себе думает… Эгоист в квадрате. Зачем он здесь? Почему? Почему она так смотрит?
      — Вы любите кáмни?
      — Вы знаете, это очень изящно, но это напрасно. С пулеметом на комара.
      — Камни?
      — Вот тонкая кожура – это ценно. Запах сногсшибательный!
      — Вы их режете? Или рýбите? И вам не жалко?
      — Да нет…
      — Вот если бы к Рождеству!
      — Я и говорю: не лЮбите вы камни. Вы любите…
      — По доллару за штуку – только так! Я вам повторяю: к Рождеству с руками оторвали бы!
      — Что?
      — Не знаю…
      — Но вы же начали…
      — А так – не сезон.
      — Нет, не знаю…
      — Только себя?
      — Нет, весной обертка ни к чему. Не сезон.
      — Господи, да снúмите вы обертку!..
      — Только себя?
      — Вы же старались…
      — Только не себя.
      — Почему?
      — У камней своя душа. А вы ее не жалеете. А она…
      — Ладно, оптом, как договаривались?
      — Оптом.
      — А она?
      — А она к вáм обращена. А вы не верите в это. Ведь не верите?
      — Бери коробку и неси к машине, а я догоню.
      — Нет,  — решительно покачал головой Пигмалион,  — У мрамора нет души. Пока сам в него не вложишь душу.