Чье это прикосновение? Оно заставляет отвлекаться от свойств бездны. От свойств ничто. От несмело проросшего осознания, что раньше было лучше. Чье это дуновение тепла? Если не тепла, то внимания. Если не внимания, то любопытства. А если даже не любопытства, тогда – чья это мимолетная вспышка безразличия, едва заметно подкрашенная чуть розоватым оттенком выполненного долга? Хотя, собственно, что такое “долг” ? Неужели тому, кто перестал существовать, неужели этому ничем не заполненному объему пустого пространства кто-то еще что-нибудь должен? Остался должен раньше? Когда было лучше, чем теперь? Но самое главное: теперь и здесь, в этом не заполненном ничем куске пространства, здесь даже безразличие, подкрашенное исчезающе-малой каплей чувства долга – здесь воспринимается, как дуновение тепла.
      Чья это капля безразличия, так бесконечно далекая от свойств ничто? От свойств настоящего ничто. Когда перестаешь быть чем-то, начинаешь дорожить даже безразличием, если оно направлено на тебя. То, чем так трудно дорожить, что так трудно просто замечать, проносясь по коридору из железоасфальтовых зданий и стеклобетонных механизмов, проносясь в постоянно чем-то озабоченном теле с уже наметившимися брюшком и лысиной. Разве не все должны, просто обязаны падать перед нами на колени, моля о пощаде, моля почтить счастьем нашего присутствия? Разве возможно принять, как аксиому, мысль, что наш уход может подействовать на кого-то довольно-таки вяло? Что почти ничего не изменится в мире после того, как дверца за нами захлопнется.
      После того, как… Неужели? После того, как. Неужели еще грядет продолжение? После того, как смолкла последняя капля боли. А жизнь непостижимым образом распалась на то, что не нужно никому и то, от чего смертельно устал ты сам. Что было после того, как смолк колокол в вышине? В вышине? А был ли колокол? В вышине. Может быть, это глухие удары уходящей вместе с болью жизни? Уходящей в песок. Дождь уходит в песок. Кровь уходит в песок. Сталь уходит в песок. Боль уходит в песок.
      Кому это нужно, чтобы за всем следовало продолжение? Даже за асфальтом, бьющим с размаха в лицо. Кому? Если не нужно тебе самому. День уходит в песок. Ночь уходит в песок. Век уходит в песок. Жизнь уходит в песок. Где взять силы сми-риться с продолжением? Смириться со свойствами вечного ничто – легко. Но как смириться с тем, что вечно приходится меняться? Смерть уходит в песок. Свет уходит в песок. Страх уходит в песок. Страсть уходит в песок.
      Когда живешь – дорожишь своими привычками, мнениями и сомнениями. И ошибками тоже. И потерями, маскирующимися под приобретения. И мнимыми находками, даже если они неоспоримы. И даже всеми без исключения своими гнусностями. Без исключения. Ты считаешь их своими, не понимая при этом, зачем нужно все это тащить с собой. Смех уходит в песок. Гнев уходит в песок. Скорбь уходит в песок.
      Наступает момент, когда перестаешь отождествлять с собой всю эту тяжелую и неудобно упакованную поклажу. Вздох уходит в песок. И уже, кажется, можно бы оставить все на перекрестке, якобы, потеряв. Внимательно оглядевшись по сторонам, чтобы не заметили и не заставили забрать обратно, дабы не сорить, не загрязнять окружающую среду. Уже, кажется, можно бы. Но кто же убедит сего продвинутого, готового к полному освобождению, кто сумеет убедить его, что получить взамен оставленного груза аналогичный – благо для него? Кто убедит после всего пережитого добровольно взять очередной чемодан без ручки? Мысль уходит в песок. Смысл уходит в песок. Потому что идти налегке не позволят нигде и никогда. И ни в каком измерении. Все, чему должно быть – все уходит в песок.
      Песок. Зыбучий песок. Песчинка к песчинке. Ночь в пустыне. Наверное, ночь в пустыне – страшная вещь. Склеп под открытым небом. Склеп. Ослеп. Облип хлопьями черной сажи. Давит черное небо, как пресс винодела. Вино будет добрым. Красный сок мой хорош. А жмых, что остался на койке – не стоит жалеть. Одного только жаль. Одного. Того, что уходит в песок.


      Не белое, бледное, скорее прозрачное пятно, подобие проталины в темноте. И странная попытка сопряжения ее с той каплей тепла, или безразличия. С тем прикосновением. Что его удерживает? Не прикосновение. То первое подобие ощущения давно рассеялось. Осталось лишь в памяти. Но что удерживает полупрозрачную проталину? Зачем она насыщается облачной мякотью? Отделяется от тьмы все увереннее. Обрамляется тончайшим серпом третьего дня по новолунию. Зарастает чьими-то чертами, не имеющими сходства. Зачем этому нечто предстоит обрести чей-то облик? Для чего из глубины впадин, заполненных влажной мглой – уже курится красота и мерцает разум? Почему она так смотрит?
      Она? Неужели уже до этого дошло?


      Быть – еще не значит знать, кто ты.
      Ждать – еще не значит обещать хоть что-то.
      Найти – еще не значит измениться.
      Почувствовать – еще не значит пережить.


      Значит, все-таки, она. Не важно – кто она. Важно, что она. Нет, она не жалела его. Медперсоналу жалеть нельзя. Иначе – крышка. Иначе – крышка от стерилизатора со шприцами все время будет падать на пол. А этого нельзя. Ведь чистота – залог успеха в их деле.
      И все-таки она. ОНА. Смотрела просто и открыто. Как смотрят в пистолетный ствол. Неудивительно. Он ощущал еще в себе наркоз той пустоты, где нету места жизни. Он не хотел смотреть в нее бездонным дульным срезом. И потому закрыл глаза.
      И сразу же стекло, что находилось в дюйме, совсем рядом – беззвучно рассыпалось мелкими, острыми, иззубренными осколками; холодным мерцающим крошевом; лепестками полупрозрачной, замерзшей хризантемы.


      Это был не сон. И это была не смерть. Просто острое ощущение поднебесного пространства. И запах неба стоял сильный, как ночной запах душистого табака. А под-небесное пространство было глубоким, как колодец. Там, на самом дне колодца лежал спящий город. И асфальт казался холодным, как лед. Потому что стоять босиком хо-лодно. Особенно, ночью. Особенно, на дне. Особенно, когда город спит.
      Что за чудо-песок? Где его отыскать? Как дойти до барханов мечты невозможной?..
      Машина – обтекаемая, как торпеда, и черная, как смерть – бесшумно возникла у кромки тротуара. Особенно черная из-за ночи. И особенно внезапная из-за того, что город был пустынен. Почему она остановилась? Должно быть, он, все-таки, поднял руку. Поднял руку в знак примирения. Или перемирия?
      Не ослепнуть от блеска и ладоней не сжечь, зачерпнувши всего лишь пригоршню…
      Дверца не захлопнулась за ним, а прилипла. Внутри стоял запах дорогой, самовлюбленной, не знающей свою цену, но уверенной в своей стоимости жизни. И запах неба не проникал сюда через затемненные, пуленепробиваемые стекла.
      Он сел спереди. И бесстрашно посмотрел налево, на человека за рулем. Простительно было бы и не узнать. Узнать себя в профиль – труднее, чем кажется. Но он узнал. С первого взгляда узнал.
      В каких водах и сколько веков промывать…
      Да, он узнал себя со стороны. И решил, что в этом его преимущество. Преждевременно решил.
      — Ты, все-таки, захотел выкарабкаться?
      Он вздрогнул бы, если был бы чуть плотнее в своей субстанции. Вздрогнул бы, ибо, вопрос человека за рулем был задан его голосом.
      …чтоб всех рек не исчЕрпать до самого дна?
      — Дохлый номер. Они достанут тебя везде.
      Вспыхнул язычок: он прикурил в темноте. Он касался рулевого колеса кончиками пальцев: когда касался. Он знал свою машину, как свои пять пальцев: знал так же хорошо, как свой спящий город.
      — Я знаю.
      Он оценивающе посмотрел на своего попутчика справа. Он знает? Он смеет думать, что знает? Хотя – да. Хотя, как же ему не знать. В самом деле – кому же знать, как не ему.
      — Что ты задумал?
      Не вопрос. Не тревога. Не любопытство. И уж, конечно, не вежливость. Что же? Скорее – привычка. Привычка уверенного в своем праве получить информацию.
      И какою невообразимой ценой…
      — Пойти по единственному пути, на котором возможно отделаться от них.
      — Такого пути нет.
      Молчание и мягкий шорох шин.
      Он снова посмотрел на себя в профиль.
      — Есть. Но без твоей помощи мне будет трудно.
      …и какой легендарною царской казной…
      — Ты же знаешь, мне нельзя свернуть.
      Констатация. Закон зверинца или свинофермы. Стервятник в золотой клетке.
      — Я предлагаю другое.
      Что-то изменилось. Переменился знак поля. Инстинкт дельца наполнил шур-шащую тишину флюидами ожидания.
      — Ты можешь пожертвовать собой, принять удар на себя. И тогда за мной не придут.
      …в целом мире, ну, чем окупить…
      Он решил, что ослышался. Вопросительно взглянул, ища подтверждения своей ошибки. Но подтверждения не было. Хотя ошибка, несомненно, была. Но не в области органов слуха.
      …полкрупицы того…
      Что бы это значило? Этот ненормальный справа несет какой-то бред и, кажется, даже надеется на понимание. О чем это он? Он, что, не сознает расстановку сил? Не знает, чьи руки сверху? Не понимает, что не я – в его, а он – в моих? Он – в моих? Он – в моих, потому что я – у них в руках?
      …полкрупицы того, что во сне, иль в мечтах…
      Молчание. Почему он молчит? Просто пропустил мимо ушей? Или, все же, думает? Ах, если бы он только усомнился… Усомнился бы в своем абсолютном праве. Право? Право – не от слов “правота”, “правый”. Право – от слов “править”, “исправлять”.
      …в самой дерзкой надежде, в безумном бреду…
      Права всегда могут быть заменены. Или отменены. В отличие от обязанностей.
      …несмотря ни на что…
      Псих. Если бы хоть издевался. А то ведь – на полном серьезе. Смотрит и, словно, сразу и укоряет, и прощает. И одержимость в глазах. Хотя, может быть, это называется иначе. Как-то иначе. Натуральный псих.
      …сто столетий спустя…
      Улыбка. Смотрит искоса и улыбается. Лучше бы ударил. Такая улыбка – как забрало, как щит, как броневая плита. Об нее можно биться до второго пришествия. Не заметит. Не почует. Не дрогнет. Потому что в этой улыбке: ради чего мне жертвовать собой?
      — Ради чего же мне жертвовать собой? Может, ради тебя?
      …может быть, и удастся намыть?
      — Останови. Я выйду.


      Время – не только великий лекарь. Оно также – виртуозный палач. Но не только. Оно еще – выдающийся комедиант. Хотя, конечно, одно не мешает другому и не противоречит третьему. Разве не на умерщвлении какой-либо части нерасторжимого организма держится лекарское искусство? Не наука, нет. Наукой в целительстве и не пахнет. Искусство, оно всегда искусство превращения одного живого в другое. Более, или менее живое, но другое. А заплечных дел Мастер? Он – мастер с большой буквы. Хоть, обыкновенно, замалчивают эту большую, эту заглавную. Словно стесняются. Да чего уж там… Он – звезда. На таких первоклассных зрелищах, как публичные казни и кровавые ДТП во все времена бывал аншлаг. Увидеть, как покатилась чья-то голова по ступенькам в подземный переход – где уж тут тягаться кордебалету… Жизнь вообще весьма занимательное шоу. В ней так много потешного. Разве не уморителен профессиональный перевозчик Харон, просчитавший самый прибыльный маршрут в мир иной и скрывающий от своего босса Аида часть заработанных, но совершенно не нужных ему медяков? Разве не смешон разжиревший на чайной подкормке, отогревшийся в горшке на теплом подоконнике подснежник? Или мангуст, выпрашивающий сквозь прутья решетки кусочки колбасы у досужих посетителей? А не забавен ли торговец вялеными щупальцами осьминога, во всеуслышанье призывающий прохожих строить дом только на песке концерна “Белый растафари”? И уж, конечно, вызывает умиление Чингис-Хан, увлекшийся разведением анютиных глазок на землях изведенного им народа.
      Все зависит от точки зрения. И уже нет никакой уверенности, был ли тот гул колокола в вышине. Или просто звон в ушах? И ты стоишь, запрокинув лицо в небо, и холодный вкрадчивый снег покрывает его нетающей, рыхлой коркой. Покрывает его. Покрывает. Его. Небо? И небо, и небо тоже. Все зависит от точки зрения. Вы так привыкли смотреть на мир со своей колокольни. Так привыкли. Но я – не деталь в пейзаже, открывающемся с вашей колокольни. Не деталь. Представьте себе, у меня есть свою колокольня, и вид с нее, поверьте, не хуже, чем с вашей. По крайней мере, не хуже. И гул колокола в моем небе могу ставить под сомнение только я. Слышите? Да не меня, а колокол! Не слышите? То-то и оно. И я уже не слышу. Но сомневаться в моем колоколе и в моем Небе могу только я. Больше никто! Слышите? А теперь оставьте в покое со своей правотой. Все зависит в этом мире. Все зависит. От точки. Зрения. Так что там упало с вашей колокольни? Кусок дерьма, или мое кровоточащее сердце?..


      Он нашел полуночника в глубине парка, едва читающимся на темной влажной скамье. И под таким же небом. Под небом цвета ночной влажной скамьи. Если не считать звезд. Но звезды можно было и не считать. Потому что подсчету они все равно не поддавались. И он замер в нерешительности и подумал: не спеши. Дай ему проявить себя. Назвать свое имя, сказать о себе лучшее. Сказать, умолчав о главном? Пусть так. Это лучше, чем сходу задать вопрос, а потом до самого рассвета подгонять под него полученные ответы. Целый ворох ответов. Чтобы в результате проиграть все. Важно, чтобы вопрос жизни или смерти терпеливо вызрел в щедром черноземе словоблудия. Тогда можно успеть. Еще до рассвета. И еще он подумал: тот, в черной обтекаемой машине, сейчас далеко. А значит, скорее всего, им будет некому помешать.
      И все же, он начал с вопроса. Просто чтобы не спугнуть и обозначить свое появление.
      — Не подскажете, который час?
      — Для вас это важно?  — пауза меж двух вопросов казалась такой долгой, что эклиптика * , провернувшись, оставила размытые штрихи, прочертила, словно мелом, следы на небесной траурной сфере.
      — Теперь уже нет.
      Время быстротечно. Но не единственное ли это преимущество живущих перед живыми?
      Он устроился рядом, на влажном и темном. Это было несложно. В вышине что-то грузно зашевелилось, и разбуженные птицей капли сорвались с веток.
      Чем отличается человек от вороны? Ну, если отличается. Если отличается, то, вероятно, в первую очередь, тем, что в ночную пору в городском парке не встретишь бодрствующую ворону. Они, как правило, сидят где-то там, в ветвях, сидят озябшие, оцепенелые и смирно дожидаются рассвета. В отличие от человека. Не всякого, конечно. Но тот, что весенней ночью сидит в парке на скамейке, или же меряет шагами посыпанные гравием дорожки – тот, конечно, отличается от вороны. И порой – не в лучшую сторону. Еще чем? Скорее всего, большая серая птица с черными крыльями не приучена жалеть о своей загубленной жизни. В смысле: неудавшейся. А человеку свойственно мириться с любым цветом, кроме серого. Не хочет человек видеть себя серым, никак не хочет. Имеет право. Что касается умственных способностей, то тут невозможно сравнивать, ибо нет никаких доказательств наличия или отсутствия таковых у обеих сторон. Впрочем, есть одно подозрение. Ворона всегда отличит вооруженного человека от простого неудачника. А человек в сходной ситуации? Как говорится, комментарии излишни. Однако, есть пунктик, где человек и ворона очень похожи: оба не знают, для чего они рождены в этот мир. С клювом тоже все в порядке – человек умеет им щелкать не хуже вороны. Ну, а что касается умения летать – да, конечно, тут двух мнений быть не может: искусству летать вороне, конечно, стоит поучиться у человека.
      — У вас хорошее зрение?
      — Когда-то было отличным.
      — Значит, вы не увидите двойную в Алголе.
      — Он посмотрел на двойника, как прежде, в машине, но только на этот раз – направо.
      — Если бы я увидел двойную, вы стали бы относиться ко мне иначе?
      — По Алголю можно проверять пульс Галактики.
      — Зачем?
      Зачем он, действительно, решил, что к нему как-то относятся? Откуда это высокомерие, эта ничем не обоснованная претензия на представления о себе? Что он сделал, чтобы быть кем-то? Вот об этом чудаке, смотрящем в ночное небо, можно составить некое мнение. Изменить его в ходе дискуссии, или в результате поступка. Но как можно судить о собеседнике, который даже не приминает прошлогодних опавших листьев и первой, едва начавшей пробиваться травы?
      — Красная кровь Алголя** бьется и в наших жилах тоже.
      — Вы бестактны, или невнимательны?
      — О чем вы?
      Он думал о звездах, спрашивая “о чем вы?”.
      — Вы приходите сюда каждую ночь?
      — Достаточно одной ночи, чтобы осознать смысл Мироздания. Моя ночь еще не закончилась. И продлится всю мою жизнь.
      — Как и моя. Но мы не знаем, чья ночь продлится дольше. И это нас объединяет.

      Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

      — Незнание не может объединять,  — голос справа стал жестче, темнота слегка прогнулась под ним.
      — Но бывают же исключения.

      Раз, два, три, четыре, пять…

      — Чтобы было исключение, должно быть правило. В незнании нет и не может быть правил,  — сталь в голосе громыхнула своими цепями и палицами, мечи и кинжалы еще были в ножнах, но тяжелый щит уже тускло блеснул в свете звезд.
      — Так сделайте меня знающим, и покончим с этим. Нельзя из-за такого пустяка сидеть на разных концах скамейки.
      Доспехи беспомощно хрустнули и осыпались ржавым крошевом.
      Звездочет придвинулся, сократив дистанцию так стремительно, что это как-то не вязалось с залежами времени в рудниках Вселенной.
      — Знаете, нас объединяет гораздо больше, чем вы думаете.

      …три, четыре, пять…

      Он удивленно молчал. Неужели? Так быстро?
      Двойник придвинулся еще ближе и, перейдя на жаркий шепот, заговорил:
      — Я вам открою сокровенную тайну. Мир держится на трех китах,  — пауза зависла в воздухе, но не нашла жертву для удара,  — Древние были совсем не дураки. Мир, действительно, держится на трех китах. Кит первый – самый очевидный для всех и каждого. Кит – видимость. И потому, самый обманчивый, лгущий на каждом шагу, нагло и грубо эксплуатирующий органы чувств. Второй кит – невидимость. Он открывается немногим, открывается на пути долгих медитаций или в результате мгновенного озарения. Но второй кит далеко превосходит первого в коварстве. Ибо у познавшего невидимость слишком велик соблазн увериться в обладании Истиной. И лишь считанным единицам дано приблизиться к третьему киту. Киту – надвидимости. Средоточию высшего смысла. Сокровищнице нечеловеческой мудрости. И вот этого-то кита я никак не могу увидеть. Никак.

      …три, четыре, проба…зайчик…три, четыре, проба…зайчик…вдруг охотник выбегает…раз, два, раз, два…проба…зайчик выбегает…

      Сокрушенное молчание. Потемки и растерянное мерцание звезд сквозь прозрачную облачность. Онемевшие догадки.

      — Простите, но вы сказали…
      — Затягивает.
      — Что?
      — Звезды затягивает, — звездочет, поежился и вздохнул,  — Ночь оказалась хуже, чем я ожидал.

      …выбегает, выбегает, три, четыре, выбегает…

      — Вы, кажется, сказали, что нас…
      — Что?
      — Что нас кое-что объединяет.
      — Конечно, — философ попытался изобразить оживление, но ему не удалось, — нас объединяет диалог.
      — Диалог? — его помертвевшие губы прошептали это почти неосязаемо.

      Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…три, четыре…выбегает…выбегает…выбегет...два...четыре...проба...зайчик...выбегает…выбегает, прямо в зайчика стреляет.

      — Диалог, как инструмент софистики, вовсе не прародитель драматургии и театра в современном понимании. Я знаю, так многим кажется, но это не так. История диалога – это история человечества. Человека породил не труд. Его породило взаимопроникновение двух живых движений гортани. Разве вы никогда не задумывались, что у слов “язык”, “язычник” – общий корень? Самое первое на Земле общество сложилось само собой, когда у наших пращуров нашлось, что сказать друг другу. Сократические диалоги Платона великолепны. Но Сократ – уже реформатор, революционер. Классика же диалога была гораздо, гораздо раньше и канула в доисторической мгле, не зафиксированная никакими летописями…

      …выбегает…

      Эклиптика? Сократические диалоги Платона? Софистика вкупе с пульсациями в двойной Алголя? Решето, как мембрана для чудесных явлений? Радикальный гедонизм*** в карманном исполнении? Галапагосский вьюрок в роли свидетеля эпохи раннего пост-идиотизма?
      — Я мог бы указать вашего третьего кита.
      Говоривший умолк и напрягся. На этот раз наученная недавним опытом темнота не прогнулась, не уступила ни пяди.
      — Но вся трагедия для вас состоит в том, что, увидев третьего кита, вы потеряете первых двух. Они перестанут что-нибудь значить. Стройная концепция распадется. Готовы вы к этому?
      Он честно смотрел в это лицо, неясно читающееся совсем рядом, в лицо, такое знакомое и такое чужое. С глазами, полными недоверия и перекошенным вожделением ртом.
      — Вы что, смеетесь?.. Вы в самом деле?..  — неуверенно пролепетал этот искатель Истины.
      — Мне не до смеха. Неужели не видите?
      — Но то, что вы сказали…
      — Дело в том, что за мной придут на рассвете.
      Молчание.

      …прямо в зайчика…

      Как грамотно, как умно можно говорить ни о чем. Так стоит ли уподобляться? Стоит, или не стоит – вопрос не решенный. Но если рассчитываешь, что тебя поймут – приходится изъясняться на языке собеседника.
      Он мученически вздохнул и собрался с силами. Его должно хватить, хотя бы, на несколько фраз. Должно.
      — Вам доставляет удовольствие созерцать звездное небо и размышлять о вещах, к которым приводит ваш разум цепочка свободных ассоциаций?
      Молчание.
      — Я понимаю: вопрос риторический. Отвечать не обязательно. Кажется, Эпикур заявил, что нравственно все, что доставляет удовольствие? Вы согласны с ним ?
      Молчание.
      — Почему вы так оробели? Разве вы не хотите испытать величайшее в своей жизни интеллектуальное удовлетворение?
      Не меняясь в лице и позе, двойник попытался издать какое-то подобие звука.
      — Смелее. Или вы тоже спросите, ради чего вам жертвовать собой?
      — Вы хотите…
      Молчание.
      — Жаль. Вы были так красноречивы…
      Вывороченный с корнями полосатый, берестяной ствол надежды. Излом долготерпения. Сыплющиеся обратно в яму кровавые, горячие, дымящиеся последней иллюзией жизни комья. Почему? Почему приходится обращаться на “вы” ? Почему запросто читающий по звездному небу, как по ладони, не видит очевидного, не видит того, что сразу почуял кентавр из черной лаковой торпеды? Почему, какого черта мы такие чужие? За какие грехи столь несоизмеримая расплата?
      — Мне кажется,  — философ прочистил горло,  — мне кажется, вы ждете от меня какого-то совета.
      Он покачал головой.
      — Не совета. Поступка. По крайней мере, так было, когда я шел сюда.
      — И что я должен сделать?
      —Вернуться вместо меня в больницу. А я останусь вместо вас здесь, в парке.
      Пауза. Дважды. Трижды.
      — И что дальше?
      И тут его вдруг осенило. Он рывком повернулся к двойнику справа.
      — Вы не знаете, что дальше? Вы, мыслитель и ценитель Сократа, вы не знаете, что дальше? Только одно слово: вы боитесь смерти?
      — О чем вы? — как-то отрешенно отозвался голос из уже начавшей мутнеть темноты. — Разве смерть может что-нибудь значить в мире, где даже жизнь не стоит ни гроша?
      Он промолчал. Он сможет совершить побег, только если кто-то согласится подменить его. Встать на линию огня. Заглянуть в черный колодец ствола. Спутать след. Смешать карты. Но какое он имеет право подставлять звездочета? Тем более – заведомо казнить? Какое? Тем, в черной машине, ему было бы легче пожертвовать. Легче. Тот, по крайней мере… Что, по крайней мере?.. Разве тот и этот – не одно? Не одно. Выходит, что не одно.
      — Вы задаете странные и никому не нужные вопросы, — двойник был явно смущен.
      — Чем же они так странны? Только тем, что чуть менее умозрительны и чуть более практичны, чем хотелось бы? Чуть более, применительно к вам?
      — Вы спросили о смерти…
      — Я беру вопрос обратно. Извините. Да и вообще, мне пора, — он поднялся со скамьи.
      — Позвольте мне закончить.
      Он ждал. Что там еще?
      — Видите ли, дело не в смерти, — философ помедлил, — Но если со мною что-то случится…
      — ???
      — Ну, вы же понимаете?.. Если случится что-то особенно скверное, особенно скверное с общепринятой точки зрения…
      — ?????
      — Ведь тогда я не смогу пользоваться своим… как бы выразиться поуместнее…
      — ???????????????
      — Ведь я не смогу мыслить тогда?
      — Простите. Я некорректно сформулировал вопрос. Простите.


      Этого следовало ожидать. Но как часто мы рядим со стороны наши слабости в достоинства. Скуку – в пресыщенность стереотипами. Лень – в созерцательность. Словесное недержание – в риторику. Трусость у нас – по меньшей мере, предусмотрительна и интуитивна. Эгоизм – почти всегда экзистенциален. Даже зависть у нас носит маску справедливости. Но мы забываем об одном. Все это – не со стороны. Все это изнутри. Ибо ни один, самый великий ум в истории человечества никогда не оценивал себя со стороны.
      И тут его повело. Куда-то вбок. Темнота стала быстро прорастать фосфоресцирующими точками. Их становилось все больше, они сливались по одним им известному закону. Он даже испугался: не наступает ли преждевременный рассвет. И тогда его запрокинуло назад, и все стало ясно.
____________________________
* Эклиптика – то же, что Зодиак.
** Алголь – двойная звезда, один из компонентов которой излучает в красной части спектра.
*** Гедонизм – философское учение, утверждающее, что началом всех начал является удовольствие.