Время… не всегда… течет одинаково…
      Город развернулся спиралью из большой жемчужной раковины, лежащей на твоей ладони. Гладкость перламутровой поверхности, глянец входа, подставившего свою соблазнительную, оплывшую серебристо-розово-опаловую губу. Сделать только один шаг в направлении таинственно мерцающих недр. Тонущих во мраке, но, тем не менее, обещающих так многое. А в следующий миг ясно: путешествие неминуемо. И мерцающая в глубине, в самой толще волна нахлынула с такой поспешностью, словно я сделал попытку уклониться от этой прогулки в неведомое. Но попытки не было - была уверенность в неизбежности. Неизбежность бывает разная. Эта - случилась, как одна из самых прекрасных возможностей найти новое Небо. Волна захлестнула и несет, словно песчинку, по спиральному коридору. А что если я закупорю стремительно сужающиеся своды? Тогда опалесцирующая влага устремится обратно и выплеснется из раковины наружу. А песчинка останется, впечатанная в стенки коридора. И из нее впоследствии родится жемчужина. Больше я ни о чем не успеваю подумать, потому что внезапно становится светло, как днем. Это потом приходит осознание, что день остался позади, за спиной, по ту сторону раковины. А еще мгновение спустя, меня потрясло открытие: и спирали-то никакой не было, а просто приоткрылась, подобно серебряным карманным часам, двустворчатая речная перловица, та, из которой, если очень повезет, можно достать каплю-другую сгущенного северного света.

      Но на этот раз капель оказалось много - драгоценное ожерелье, протянувшееся по внутреннему изгибу изнеженной и туманной ракушечьей плоти. Жемчужная россыпь вздувается навстречу, вытягивается причудливыми нитями и сгустками, рождая купола, башни, стены и мосты. Тотчас за ними острым росчерком резца ложится округлый горизонт, словно искривленный линзой. И сразу, или почти сразу - мгновение спустя, но стремительно навстречу, с размаха - пристань, вернее, гавань. Берег. Точнее - набережная.
      Время не всегда…
      Вцепиться в металл перил или в камень парапета, судорожно и хаотично ища подсказки со стороны памяти или воображения… Почему-то сразу вспоминается Венеция. Потом - Северная Венеция. Можно было бы и остановиться. Но география делает еще конвульсивное отметающее движение в сторону Амстердама, чуть задерживается на Кенигсберге и, пропустив быстрой чередой всё Золотое Кольцо, благополучно затихает, предлагая довольствоваться безымянным местопребыванием. На миг ярким метеором вспыхивает Ялта. Она имеет на это право. Несмотря на северный свет. А потом гаснет, не оставляя после себя ни малейшего сомнения, если не в пространстве, то уж, во всяком случае, во времени. Ибо сумерки заполнили и окрасили собою всё: и небо, и воду, и душу.
      Ты имеешь на это право. Ты стоишь рядом и имеешь полное и безоговорочное право на сумерки, на меня и на причину происходящего.
      — Смотри, звезда, — и твой взгляд уже высоко над линией горизонта.
      Горизонт к тому времени уже стал идеально прямым, вытянувшись вдоль водной глади то ли широкой реки, то ли морского залива.
      Я проследил за твоим взглядом, но не увидел ничего, кроме неба насыщенного сине-фиолетового цвета, которое ближе к горизонту имеет отчетливый бирюзово-изумрудный оттенок. Мне очень понравился этот оттенок, но гораздо сильнее тронуло это твое "Смотри".
      И, словно прочитав мои мысли, ты произносишь:
      — А говорят, что небо не бывает зеленым…
      — Бывает, — я смотрю на тебя так, будто вижу впервые и теперь уже не сомневаюсь, что жив.
      Ты смотришь на меня долгим и теплым, как мякоть манго, взглядом. Так, словно знаешь меня очень давно. И молчишь. Я не уверен, тот ли это взгляд, что ты подарила звезде. Ибо не был звездой. Никогда не был звездой.
      — Тебе хотелось меня увидеть, да?
      Да. Очень хотелось. И если бы только увидеть… Я прорастал тобою, как выжженное дотла пепелище лесного пожара рано или поздно прорастает молодыми елочками из семян, спасшихся в не догоревших шишках. Твои взоры татуировали мою память, а эти следы, как известно, остаются на всю жизнь. Мне хотелось не только видеть. Легче было бы умереть, чем не увидеть. Потому так невыносимо было жить дальше. Но гораздо сильнее, чем увидеть, хотелось совпасть с тобой. Совпасть в пространстве, во времени, в чувствах, намерениях и последствиях. Хотя бы ненадолго.
      — Да. Потому что ты красивая.
      Всё еще? Ты и в прежние времена так говорил. Я, правда, очень растрогана, что иногда мне удается сниться тебе - и это через столько лет… Но, согласись, разве стоило забираться в такую даль ради подобных комплиментов? Знаю, тебе нестерпимо трудно жить без красоты. Но жизнь и красота так редко совпадают. У меня, например, за все эти годы красоты было так мало, что всю ее легко можно уместить в крошечной резной шкатулке из бересты и хранить в укромном месте. Знаешь, знаешь, где это местечко? Не подсматривай. Ты увидишь заветный тайник… увидишь в моих глазах… Наверное, только глаза и остались прежние…
      — Что ты в них видишь?
      Вижу, как хорошо мы могли бы жить. Так хорошо не живут. По утрам я просыпался бы раньше тебя и осторожно, дабы не нарушить твой утренний сон, шел бы на кухню. Там, расшторив окно, я первым делом благодарил бы Небо за еще один день вместе. А потом заваривал бы ароматный чай и, намазав поджаренные до золотистого цвета тосты мёдом, нес бы все это в спальню на подносе, расписанном большими красными цветами. И еще тонко нарезанные ломтики сыра. Я бы научился нарезать сыр очень тонко, чтобы ломтики таяли у тебя на языке. Или кофе. Тогда тосты я намазывал бы сыром плавленым, но очень шоколадным. И нес бы все это в спальню. Ты к тому времени уже проснулась бы от запаха тостов и кофе. И мы бы завтракали вместе. Ты - в постели, а я рядом, у тебя в ногах. Да, еще я сварил бы для нас так подходящие на Пасху яйца коричневой курицы. Мы бы колотили их друг о дружку, не разбирая, где носик, а где попка, и скорлупа лукового цвета покрывалась бы белыми трещинами. А когда…
      — Моя природная скромность не позволяет мне произнести вслух, что я вижу в твоих глазах. Поэтому я просто скажу: мне хорошо там.
      Хорошо тебе. Нашел глаза и живешь в них. И в других - не карих - жил бы и радовался. Если бы встретил другие, не карие, раньше. И гордишься, что радужка отражает тебя, слепя прохожих, а зрачок жадно втягивает, как длинную-предлинную макаронину-спагетти. И тебе достаточно знать, что есть эти глаза. Просто знать - даже этого хватает. А мне как жить? Ведь я живу только когда ты рядом. Никто не знает об этом. Я совсем не такая, как они обо мне думают. Только с тобой я настоящая.
      — Только с тобой я настоящая.
      Никто не знает и не узнает, что нам суждено быть вместе, но мы умрем в разных постелях, даже не имея возможности сказать последнее "прости". Часто на исходе ночи, когда рассвет уже близок, но еще не виден, и до него приходится добираться осторожными шагами по тающему льду… ну, не важно… Просто захотелось в очередной раз спросить: почему нельзя быть счастливыми?
      — Почему нельзя быть счастливыми?
      Дорогой мой человек… разве нужно забираться в такую даль, чтобы задавать вопросы, на которые не ждешь ответа? Мы уже давно сказали друг другу всё, что возможно было сказать. После этого остается действовать. Как это ни тяжело. Действовать, или… или смотреть друг на друга во сне. Если сила обстоятельств превосходит силу человеческой воли, превосходит возможности человека - остается лишь это. Но тогда зачем задавать вопросы во сне? Ну, какого ответа ты ждешь от меня? Как мне ответить, чтобы ты не слишком расстроился? "Такова судьба"? Или "На всё воля Божья"?
      — Потому что счастлив не тот, кто спрашивает разрешения на счастье.
      Да, у меня талант отравлять жизнь себе и ломать - самым близким и дорогим людям. Впрочем, почему я говорю о дорогих людях во множественном числе? Ты - мой единственный по-настоящему близкий человек. Но ты же знаешь… Обстоятельства. Сначала эта семейная драма, несчастье с мамой, цепи сыновнего долга, сковавшего меня по рукам и ногам. Ты долго ждала. Моя неспособность решить жилищную проблему, хроническое неумение зарабатывать деньги… Ты очень долго ждала вместе со мной. Потом… изменилась ситуация у тебя. И теперь уже я стал ждать с тобой. А потом… что-то сломалось во мне. И стало безразлично: ждать или не ждать. Жить или не жить.
      — Ты ждала меня?.. я хочу сказать… Ты знала, что мы встретимся здесь именно сегодня?
      — Я ждала… но я не знала… я ждала каждую ночь…
      Ты слегка смутилась.
      Да, время не всегда течет одинаково.
      Мы идем по набережной вместе, но ты не взяла меня под руку. Потому что чуть раньше я взял твои пальцы в свою ладонь и ищу удобный момент, чтобы настроиться на звезду.
      — Это наверняка Полярная, — тихо молвишь ты, и мне становится грустно. Потому, что в твоем голосе не слышно сомнения. А не сомневаться в Полярной звезде – это очень грустно. Особенно, когда идешь вдвоем.
      Очень хочется обнадежить тебя, сказать, что это не Полярная звезда, а планета и даже не просто планета, а Венера. Но вечерние сумерки говорят сами за себя, а значит, Венера будет слишком грубой ложью.
      — Это Юпитер, — поправляюсь я, — Ни одна звезда, даже Сириус, не может светить так ярко.
      И снова украдкой гляжу на небо, где за истекшие несколько минут не зажглось ни одной светящейся точки ярче второй звездной величины. А так как стоит пора сумерек, звезды второй звездной величины еще не могут быть видны. Уж скорее бы стемнело.
      А почему я вдруг решил, что ты сказала про яркую звезду или планету, видную только тебе? А если ты подразумеваешь совсем крошечную и слабую звездочку, невидимую никому отсюда, но о которой ты знаешь, которую предвидишь сердцем? И которая светит только нам двоим. Внезапно показалось, будто мы смотрим на небо из разных окон. Ты – с северной стороны, а я – с юго-западной. Но разве мы виноваты? Виноваты окна, что так похожи на пространства, в которых призваны встречаться…
      Звезда остается звездой, не важно — два окна, или одно.
      Меня всерьез тревожит, что рука, которую я сжимаю в своей ладони, воспринимается, как обычная рука, а не что-то сверхъестественное. Нет, конечно, "обычная" – это явный перебор, граничащий с кощунством. Совсем НЕ обычная. Даже необыкновенная. Но ведь рука? Но ведь человеческая? А с другой стороны: почувствуй я эту руку чем-то запредельным, вызывающим благоговение и мистический экстаз – разве в таком случае женщина, идущая рядом, не превратилась бы в фокус моих подсознательных проекций и в причину всего происходящего и только собирающегося произойти в жизни? Разве не потеряла бы ты свою значимость для меня, перестав быть собой, объективной?
      Об объективности можно спорить долго и безрезультатно. Покажи мне горсть черного жемчуга и сделай так, чтобы ты и я, мы оба, увидели эту горсть сходным образом и одинаково назвали. Сможешь? Конечно, сможешь. Это так сладко - совпасть с любимым человеком в том или ином ощущении. Испытать независимо друг от друга, но совпасть. И сказать: мы созданы друг для друга, у нас столько общего. Конечно, созданы. Кто бы спорил… Но не это самое главное. Не самое. Любить - это значит радоваться радости близкого человека. Но радостью своей, порой не имеющей ничего общего с причиной радости человека, который так тебе дорог. Потому что, если мы оба в восторге от "Кукушки" Цоя…
      Внезапно ты остановилась, и порыв холодного ветра с реки разметал волосы тебе по лицу.
      — Ты помнишь, как Мюнхгаузен у Захарова прощался с Мартой? Как просил сказать ему что-нибудь главное напоследок?
      Помню ли я…
      — Какого наивысшего проявления любви он ждал от нее?
      — Они хотят обмануть тебя, они положили мокрый порох.
      Ты снова двинулась по набережной, глядя себе под ноги.
      Потому что… Потому что она не простит тебе, если ты, лицемерно поддакивая ее вкусам, желая доставить дешевую радость сиюминутного совпадения, утратишь часть своей индивидуальности. Так много значащей для нее. Если желая порадовать, утратишь часть своей личности. Часть себя. А это уже серьезно. Потому что при большой любви радуют не этим.
      За такими раздумьями я чуть не забыл про звезду. Она может появиться на небосклоне в любой момент, и к этому надо быть готовым. Процесс звездообразования сложен и не всегда предсказуем. Это только кажется, что всё просто: зажглась звезда, упала звезда, погасла… А пойди - зажги. "Если звезды зажигают…" Да конечно, нужно! Причем настолько, что многие без этой звезды отказываются жить и созидать дальше. Ну, не многие. Некоторые. Да и кому же захочется созидать, если она знает, что горит звезда, а ты предполагаешь, что это планета. И при этом ничерта не видишь. Как будто движешься по приборам.
      Я облокотился на перила и стал всматриваться в гирлянду алмазных огней на дальнем берегу. Очень красиво. Они еще не ранят глаз, как бывает ночью, когда неосторожно переведешь взгляд с черного. Но уже поспели до той чарующей медовой сладости, от которой глаза наполняются благодарной влагой. Как рот – Ов случае спелого манго.
      — Моя любимая пора. Сумерки.
      — Тогда смотри, — Оотозвалась ты.
      И я вдруг некстати подумал, что ты могла отозваться с противоположного, дальнего берега. И с радостью осознал, что эта мысль была для меня тревожной. В смысле – другого берега. Но ведь ты рядом! Действительно рядом. Действительно рядом? Неужели это возможно? Я отстраняюсь от перил и вижу твои глаза совсем близко. Совсем. И губы. Тоже совсем. И понимаю, что манго не идет ни в какое сравнение. Как здорово, что можно сказать тебе это по большому секрету. Ты не ответила. Потому что у тебя нет такой возможности. По моей вине нет. И гуляющие по набережной наверняка видят, что такое молчание очень идет нам. Тебе и мне, и сумеркам, и гуляющим, но не имеющим к нам двоим ни малейшего отношения. И даже алмазные огни на другом берегу полны гордости от своей сопричастности тому, что у тебя не было возможности ответить на сказанное мною по большому секрету. На сказанное без слов. Бедные огни, даже не подозревают, что никак не связаны с этой ситуацией. А потому и не могут никак на нее повлиять. От них, правда, глаза наполняются влагой благодарности, но им неведомо главное: что ты, все-таки, ответила на сказанное мной без слов. И ответила так, что даже набережная стала ненужной. Уж не говоря про гуляющих. Они, эти не имеющие никакого отношения, стали ненужными с самого начала. Но алмазные огни оказались наивнее. Даже наивнее набережной. И самонадеянно полагают, что не идущий ни в какое сравнение вкус спелого манго связан с ними. С алмазными и красивыми, разгоревшимися в сумерках. И, чтобы не разочаровывать огни, мы бросаем прощальный взгляд на противоположный берег. Один взгляд на двоих. И после этого покидаем набережную без сожаления.
      А чего сожалеть, если перед нами лежит весь город? Если у нас еще вся жизнь впереди…
      Мы идем прочь от набережной, и соцветия церквей, так похожие на гроздья черного винограда – только из другого, зеркального мира – проплывают мимо нас, то слева, то справа, красиво и печально рисуя свои силуэты на густом вечернем небе.
      Город выглядит нарядно – похоже, ждет гостей, хотя и не зазывает на каждом углу подмигиванием неоновой рекламы и вывесками в полстены. Да и о каких углах можно говорить, если всё меняется, независимо ни от какого Гераклита. Течь могут не только реки, но и камень, стены, мостовые, лестницы вверх и лестницы вниз, крыши, купола, витрины… Помнишь лестницы в очень старых и почтенных музеях? Их ступени оплыли от тысяч и тысяч прошедших по ним ног. И наш город - такой же музей. В музее тоже можно жить. А вот крыши - да, крыши могут не только течь, но их может просто сносить. Очень они для этого подходят. Всем, даже крышам, хочется полетать… Витрины? Ты права, их нельзя пропустить. Фрагменты других, параллельных миров, оставленных без присмотра. Сцены иной, тихой жизни. Still life. Словно кто-то вышел и забыл выключить свет… Там, за толстыми витринными стеклами обитают цветы, книги, самовары, керосиновые лампы, бочонки с мёдом и пивом, персики из яшмы, виноградные грозди из оникса и ананасы из недозрелого малахита, шляпы, стрекозы, парусники, картины, корзины, бабочки и жуки-олени, восточные сладости, перчатки, перстни, микроскопы и астролябии… Много чего, вызывающего улыбку и чувство благодарности Городу. Жизнь керосиновой лампы вполне заслуживает внимания и участия. В изгибе упавшей перчатки можно прочесть поистине шекспировский драматизм. Даже судьба носового платка способна быть поучительной. Но мы идем дальше. Сумерки скрадывают цвет стен, но ясно, что такие дома могут быть только теплых оттенков. В других сумерках и при иных обстоятельствах я бы сравнил вот этот дом с куском нежного, подсвеченного изнутри сыра. И мне бы показалось, что он негромко, почти шепотом переговаривается с домом, напоминающим обсыпанное сахарной пудрой пирожное с вишневой пропиткой. Смотри-смотри - шепнул бы я тебе на ухо: вишенки внутри одного, невидимые, но явно присутствующие, перекликаются с дырочками-окнами другого. А слышишь, как старый особняк с прослойками из шоколадного крема и стенами в ореховой крошке рассказывает длинную историю из своей жизни магазину "Охотник", чей фасад, выложенный цукатами, чуть кривится в улыбке от сентиментальных воспоминаний из совсем другой эпохи. Он романтик, а не вояка, этот "Охотник", и мог бы поведать захватывающие и пленяющие сердце истории. Но из врожденной вежливости не прерывает шоколадного рассказчика и думает… Не смотри на меня так укоризненно, жизнь моя - я и сам знаю, что это из совсем другой сказки. Я фантазировал. Понимаю тебя: сейчас совсем не хочется жирного, приторного крема.
      Тогда, может быть, все эти дома, церкви, скверы – кем-то искусно спроецированы на невидимые полотнища? Молодая Луна и полупрозрачные серебристые облака вечернего неба – как нельзя более подходят для подобных экспериментов. Таким декорациям могут позавидовать любые театральные подмостки – не отличишь от настоящих улиц, дворов и площадей. И лишь колебания воздуха выдают тайну. То фасад покроется мелкой рябью, до странности похожей на водную, то черный фонарный столб вздрогнет и чуть накренится, словно собравшись упасть, но удержавшись в последний момент. А посмотри на этих комедиантов. Где удалось набрать столько выдающихся актеров? Одни, неспешно прогуливаясь, делают вид, что довольны жизнью, чуть ли ни счастливы. Настолько убедительно играют свою роль, что никто не заподозрит, что это только мизансцена под названием "вечерняя прогулка". Другие, напротив, спешат, куда-то торопятся, то и дело озабоченно поглядывая на часы. Как ты думаешь, им, действительно, есть куда спешить? Нет, нет, на нас не надо переводить. Мы – другое дело. Ведь это наш город, а не их. Пусть они не догадываются об этом.
      Что? Почему ты опять так смотришь, словно я и на этот раз ошибся? Ах, да… Как же я не подумал… Тебе жалко того необыкновенного, зеленоватого оттенка неба? Мне тоже жалко. Ведь тогда этот оттенок пришлось бы объяснить успешной работой осветителя. У него, конечно, может быть самая передовая осветительная техника на свете, но, да, согласен, сценическая версия тоже хромает на обе ноги. Прости.
      Как в Италии все пути ведут в Рим, так в заветном Городе из сна все дороги ведут к Старому Театру. Он торжественно встречает гостей, спешащих на спектакль, или просто гуляющих, замедливших шаг на театральной площади в немом почтении. Его стены из воздушного безе и стройные свечи колонн напоминают не старика, отягощенного воспоминаниями, а франта-сердцееда, который за словом в карман не полезет. Кто сможет задуть праздничные огни колоннады? У кого не дрогнет сердце при виде силуэтов за высокими окнами в теплой неге персикового света?
      Вот и дофантазировался. Пришли. К настоящему Старому Театру. Что там сегодня дают? Нет, нет, это не имеет ни малейшего значения. Ведь мы уже отказались от театральной тематики. До свидания, Театр.
      Время не всегда течет одинаково. Вернее, одинаково оно не течет никогда. Бывает, что сверкает настоящим, сконцентрированное в бесконечно-малой точке, подобно острию алмазной иглы. Но чаще растягивается в некую, чуть размытую траекторию. И непонятно, произошло уже событие, или только предстоит. А иногда тебе удается взглянуть на себя как бы со стороны. Или встать на место человека, который рядом.
      Я завел тебя под арку, туда, где темнее и тихо спросил:
      — Если бы я был сейчас безруким слепым инвалидом — я был бы нужен тебе?
      Ты покачала головой. Не в смысле отрицания, а словно говоря: охота тратить время на такие вопросы…
      — А если бы я была сейчас семнадцатилетней девочкой с косой ниже пояса – я была бы тебе нужна?
      И я поразился тому, что нам, по всей видимости, не удалось бы ответить одинаково.
      — А ты говоришь, у нас мало различий…
      Как хорошо держать твою руку в своей и верить, что наша звезда следует за нами в этом темном (и томном) небе. Мне так хорошо с тобой. Говорить, слушать, молчать, просто находиться рядом. Ведь это так много – находиться рядом. И знать, что и ты испытываешь то же самое. Об одном я сожалею: этот город – из сна. И рано или поздно наступит утро и придется проснуться.
      Раз-личия. Два – это мы, нас двое – и точка. Три-личия. Третьих, чужих мы не звали в свою подворотню. Плевать на приличия. Можно и мимо пройти, не заметить. А если косятся и делают вид, что они нам не ровня – мы вычеркнем этих прохожих из нашего счастья. Так им и надо. Тебе хорошо быть прижатой спиною к стене? Я – на мягком. Стена – наш союзник, не зная того, превратилась в подобие брачного ложа. Сейчас, подожди, я подставлю ладони, чтоб ты не коснулась холодного камня… Твоя обнаженная шея уже в поцелуях, останутся пятна, как от земляники, но это не страшно… А плечи… Они под одеждой, им так нелегко, так обидно смириться с острогом из ткани тяжелой, осенней. Конечно, не то время года для жаркой любви на пленэре. Всё – больше нельзя. Я уже вне сезона. Будь проклят пошивший такую одежду, в ней женщина выглядит лишь горожанкой… А город – из сна. Поощряет касанья и взгляды. Бывают такие, что лишь на двоих… И текстиль – подлый враг и вину свою знает. Ты вычеркнешь эти сомненья из наших объятий? Но город… Он друг. Но, не зная того, заставляет его ненавидеть. Всё – больше нельзя. Мы простудим тебя, даже здесь, в сновиденье…
Что там напротив?.. Неужто "МакДональдс"?..
     Лучше бы стаи стрекоз изумрудных… Стены из кирпича…
          из слоеного теста… из гофрокартона… Что им до нас…
           Эти стены поставлены, чтобы упрятать живое… твоё и моё…
                        Чтобы скрыть нашу душу…
                          Наш заповедник - поверь, наш с тобой -
                                                    не указан на картах…
                                    Но мы найдем его - слышишь? - 
                                             найдем его даже в потемках…
                                                         Мы заповедными тропами
                                                       выйдем к своей -
                                                                лишь для нас - цитадели…
                                                             Будет она непохожа на все -
                                                              все не вспомнить -
                                                                  укрытья…
                                                            Мы добредем -
                                             пусть устанем в пути
                              и забудем, как жить в этом мире -
                                   но мы успеем - поверь мне, 
                             ведь жизнь скоротечна, 
                            ведь это, наверное, свыше -
                         успеем наполнить пространство
                             великим восторгом…
                    Мы станем теми, о ком
                 в том печальном, 
                   погубленном мире
               уже не узнают…
                   Ах, вот досада…
        неужто и вправду "МакДональдс"… 
      В этом городе имеется и транспорт. Но поскольку город – наш по определению – а ехать нам некуда, то и транспортным средствам разъезжать везде и всюду незачем. Один раз возле нас притормозило такси, и интеллигентный таксист, распахнув дверцу машины, вежливо поздоровался и предложил отвезти, куда надо.
      — Вы знаете, куда нам надо? Мы сами этого не знаем.
      Таксист понимающе улыбнулся и растворился вместе с машиной, еще даже не отъехав как следует.
      А еще раньше мы видели, как на остановке нас дожидался автобус сиреневого цвета. Конечно – сумеречная пора. И автобус маскировался под сумерки. Даже огни в салоне пригасил, чтобы не слишком выдавать себя. И мы притворились, будто не заметили его и прошли мимо.
      Ехать, действительно, оказалось некуда. Разве только в аэропорт, чтобы посмотреть на город с высоты птичьего полета. Но достаточно представить себе очередь в кассы, чтобы отказаться от этой затеи.
      — Давай присядем, — предлагаю я, заметив первую же скамейку в парке, в который мы забрели, совершенно не заметив этого. Кроны высоких старинных деревьев шумят над нашими головами. И кажется, что это шумит само время, накатывая небесным прибоем.
      Ты молчишь, только плотнее прижимаешься ко мне.
      — Хочешь, я расскажу тебе свой сон?
      Ты издаешь удивительный и ни на что не похожий звук: словно мандариновая долька попыталась протиснуться в замочную скважину, но отпрянула, увидав, какой там бардак.
      И тут началось…
      — Здесь, — возвещаю я и сползаю со скамейки.
      Встаю на четвереньки, выражая этим свою преданность и восхищение в самой превосходной степени. Ладони остро чувствуют холодную влагу земли. Ловлю в твоих глазах удивление, но лишь на короткий миг. Дальше – их заслоняют сады Семирамиды. Я кладу свою тяжелую голову пса тебе на колени. Триумф! Уикэнд в Гаграх. Или даже на Майорке. Если бы не твои джинсы… Я чувствую, как обрастаю собачьей шерстью… Хочешь, я стану ньюфаундлендом, черным и лохматым? Чтобы ты могла зарыть ладони глубоко-глубоко в густое и теплое… или намотать на пальчик длинную прядь. А может быть, тебе симпатичнее мастиф? Таскай, таскай меня за жирные складки… потрепи за холку… вытри слюну вожделения с обвислых губ. Или перед тобой прирожденный бассет? Впрочем, бассета тебе придется взять на руки – иначе бедолаге не дотянуться. Но зато эти непомерно длинные уши будут твоими до самых кончиков. Можешь делать с ними всё, что захочешь, даже завязать бантиком. А я стану смотреть на тебя карими, влажными глазами, смотреть умоляюще: моя дорогая, милая, единственная, зачем, зачем ты надела эти джинсы, что мне теперь с ними делать в этом парке и на этой скамейке… Но кем бы я ни был, мне остается одно – рвать зубами, в исступлении раздирать на клочья, пьянея от восторга. Там, под голубой тканью – нежная, гладкая, белая кожа, которую так страшно нечаянно поранить клыками. А значит, надо быть очень внимательным и осторожным. Ведь единственное, чего мне в этот момент нестерпимо хочется – горячо и благодарно поцеловать твои прекрасные колени. Не бойся меня. Плевать на джинсы. Ты, кажется, хочешь последовать моему примеру, спуститься со скамейки, разделить со мной парковую дорожку? Ура! Давай поваляемся в опавшей листве, побегаем друг за другом на четвереньках. Я догоню тебя, догоню, вот увидишь! Ну, что% побежали? Или полетели? Помнишь анекдот? "Это не наши собаки летят, это наркомановские…" Ха, ха, ха!.. Ах, ха, ха! Как хорошо… Хха, ах… Сними! Скорее, сними… Я задыхаюсь… Сними с меня ошейник… и свои джинсы заодно… Давай забудем обо всём. Про джинсы, скамейки, вокзалы, поликлиники, школы, универмаги, отделения милиции… И про этого деда, что сидит и пялится – и про него тоже забудем. Старый хрыч. Удивительная бестактность. Сморчок. Да, ты права, надо быть добрее к людям. Пусть себе сидит, пусть завидует. Интересно, он знает, что он во сне? А… А знаем ли мы… Вот чёрт, весь кайф сломал.
      Я вновь усаживаюсь рядом с тобой и безуспешно пытаюсь привести мысли в порядок.
      — А где дед?
      Старика уже нет на скамейке. Словно и впрямь устыдился, что стал невольным свидетелем того, что не предназначено для случайных глаз. Словно его действительно занесло сюда из другого сна. Возможно и так…
      — Мне кажется, что он хотел о чем-то поведать нам, от чего-то предостеречь, — говоришь ты, но лицо твое безмятежно, ты смотришь на меня светло и радостно.
      — Тогда зря мы его спугнули. Лучше бы сразу рассказал. А то еще вернется… и снова в самый неподходящий момент.
      Ты тихонько смеешься, и я вновь целую тебя.
      Бывает, непонятно, произошло уже событие, или только предстоит.
      И только теперь мы замечаем, что деревья вокруг нас едва уловимо фосфоресцируют, излучая восхитительное сияние различных оттенков. Одни деревья светятся лиловым, другие – изумрудным. Есть и янтарные. И даже бордовые с алыми прожилками. Но и этого мало. Они еще звучат. От ближайшего к нам дерева исходит протяжный переливчатый звук, проникающий до самых глубин души, похожий на отголосок небесного органа. А другое, где-то позади, вдруг подало голос, робкий и надрывный, словно недоумевая, зачем его разбудили, ведь все равно никто не сумеет понять…
      — Чтобы дерево пело, в нем должна быть душа. А чтобы человеку жить, он должен быть кому-то нужен, — шепчешь ты.
      Проходит довольно много времени (или так только показалось?), прежде чем мы понимаем, что парковая скамейка осталась далеко позади, и мы, не выбирая дороги, бредем наугад и в каком-то тумане между деревьев, освещающих нам дорогу.
      Внезапно я вспоминаю о времени и украдкой гляжу на часы. И тот час же перед нами возникает ограда парка и ворота, через которые мы, видимо, и вошли сюда.
      — Ты хотел рассказать свой сон, — внезапно произносишь ты.
      Я обнимаю тебя за плечи и улыбаюсь.
      — Мне снилась Ты.
Ты мне не снишься…
                         ведь звезды…
                                        ведь небо…
          Ты обещала, что ты мне не снишься…
Запах дождя и лиственный шепот на третьей ступени
                               от края Вселенной…
                        Мокрые листья…
                                      Звездная поросль…
                   Спутаны волосы…
                           Прикосновения…
          Как мне пробраться сквозь метеоры…
                      они ослепляют и жаждут внимания…
Почки давно превратились в твой голос…
                                волосы спутаны… кто там с Юпитера?.. 
             Ветки сплетаются в сеть кровеносную…
                           Ты мне не снишься…
                                      У капель твой привкус…
                     спутаны мысли и волосы…
                                         Смейся!.. 
                                      Ты не мне снишься…
                       Черное золото…
                       Белое золото…
                       Красное золото…
                                               пусть хоть зеро…
            Проиграть тебя звёздам…
                                 капли… нет, это роса и не более…
                   Листья тебя заслонить не посмели…
                                Мы распугали всех сфинксов в округе…
                                                         Ты мне не снишься, 
                                            ведь было б жестоко…
      Бывает непонятно…
      Помнишь, когда мы, сказав "до свидания" театру, стали возвращаться: может быть, к своему истоку, а не исключено, что по неведомому обоим адресу, в стены некоего пристанища, предусмотренного режиссурой сна, – хотя и не знали тогда, будет ли нам даровано это пристанище – вот тогда и произошло, пожалуй, самое страшное за эту ночь. Страшнее угрозы мирового терроризма или интервенции инопланетян. Страшнее нового ледникового периода. И даже страшнее бессмертия.
      Мы еще недалеко отошли от театра, когда я остановился, взял тебя за плечи, и…
      И в этот миг увидел страх в твоих глазах. Такой, как бывает при массовой миграции динозавров.
      И ты воскликнула не своим голосом слова, которые я меньше всего ожидал от тебя услышать. Это были действительно слова. Потому что почувствовать в этих словах наличие смысла – живого и понятного обоим – я не в состоянии.
      Не знаю, что так напугало тебя. Но я незамедлительно поцеловал тебя. Единственное, что смог придумать в тот момент. И ты простила меня. Так мне показалось в ту минуту. Простила. И тогда, отдышавшись от поцелуя, я разулся и, как мог, станцевал на холодном асфальте самый знаменитый рок-н-ролл Ритчи Блэкмора. И снова отдышался. И поцеловал тебя еще и еще… И уже не мог отдышаться…
      — Какие мы глупые, не умеем по-настоящему порадоваться даже таким вот минутам Счастья.
      Минутам Такого Счастья.
      — Потому что слишком много знаем о себе и друг о друге, — добавил, не удержался.
      Ты печально кивнула, и я не могу простить себе, что сказал это вслух.
      — Как ты думаешь, — ты чуть помедлила, — если бы мы не встретились этим вечером в этом Городе из сна, где мы могли бы еще повстречаться?
      — Да где угодно.
      — На Юпитере? — ты улыбнулась, слегка прищурившись.
      — Не только. Например, в антикварной лавке; или во дворце…
      — Во дворце?
      — Ну, да. Во дворце бракосочетания.
      Ты смеёшься от всей души, и я чувствую себя вознагражденным за твой недавний испуг и за миграцию динозавров.
      — На крайний случай, подошел бы первый попавшийся ЗАГС.
      — И я была бы вся в белом?
      — Ничего подобного. Ты была бы красивее, чем в белом.
      — Правда?
      — Обещаю.
      — Ты всё врешь, — ты отвернулась и сделала вид, что обиделась.
      — Ну… Только в единственном случае.
      — В каком?
      — Если бы ты опоздала во дворец. Тогда я ушел бы оттуда с другой.
      — Чтоооо??!!! — твоё весёлое возмущение так обворожительно, что я задыхаюсь от счастья и смеха.
      — И в супермаркете мне пришлось бы покупать всякую чепуху, вместо множества замечательных, полезных и красивых вещей, которые мы выбрали бы вместе с тобою в антикварной лавке, — бормочу я, зарываясь в твои волосы.